(Новогоднее обращение)
Впервые я встретился с понятием Евразия, естеcтвенно, в школе, географически, но более осмысленно я с ним столкнулся в университете, как востоковед-тюрколог, с подачи моей руководительницы—Мэри Кочар, изучая работы Льва Гумилёва, одна из которых, «Этногенез и биосфера Земли», была издана только для служебного пользования малым тиражом, и я изучал ксерокопию этой работы, собранную, как книга, толстенную ксерокопию—много сотен страниц. Гумилёв и Евразия были мне интересны и как тюркологу, и как человеку, влюблённому в Марину Цветаеву. Связка понятна: сын Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, которые являлись важнейшими лицами эпохи Цветаевой, решает заниматься чем-то, чем занимался муж Цветаевой—евразиец Эфрон, который к тому же был интересен тем, что, судя по-всему, был то ли шпионом, то ли разведчиком. Гумилёв, думаю, полюбил Евразию по двум причинам: так как сидел в гулаге и из-за татарских корней своей мамы. Но Гумилёв изучал Евразию научно, а Эфрон был представителем идеологии евразийства, которая, быть может, началась с Данилевского? Или я неправильно помню? В целом мне нравилась идея евразийства, я её не воспринимал как противостояние Европе или Азии, а как объединение, а также как попытку заполнить идеей пустое пространство. Гумилёв объяснил, что не надо относиться свысока к кочевым культурам, и что пространство их проживания столь же покрыто культурой, сколь таковой были покрыты моё—маленькая Армения—и Европа, просто эти культурные слои уносились ветром, так как вместо камня использовались, скажем, шкуры зверей. Мне говорили, страшно кругля глаза, что евразийство опасно, так как это—новая модификация пантюркизма (или пантюркистско-панславянское единство), который хочет, чтобы Армения исчезла, и рядится в евразийские одежды. Но я не относился серьёзно к подобным угрозам, так как не верил, что страна или народ могут исчезнуть из-за покорения или резни после всего, что уже было—после всех геноцидов и самогеноцидов, которыми ознаменовался 20-й век. Я всё же всегда—и сейчас—больше боюсь автогеноцидов, нежели гетерогеноцидов. Как говорится, позаботься, чтоб сам себя не уничтожил, а уж о том, чтоб другие тебя не уничтожили—я позабочусь сам.
Естественно, также, как, несмотря на всю свою творческость, Лев уступал по значимости и гениальности своим маме и папе, также, как, несмотря на свою авантюрность, Сергей уступал своей жене по значимости и гениальности, также, как, несмотря на свою философичность, Данилевский уступал Толстому и Достоевскому в своей гениальности и значимости, также и евразийская культура уступала европейской, которую я считал достигшей той степени развития, которая позволяет провозглашать, в некоторых случаях, ценности от имени всего человечества. Это мне объяснил ещё Грант Матевосян, а потом, посетив Европу, я сам это понял и увидел: если и есть в мире культура, которая имеет право вещать от имени мира, то, по степени своих страданий и их эксплицитного осмысления, по степени выработки культурного слоя—сохранённого—который может послужить для анализа и неповторения ошибок прошлого—это конечно европейская, говорил Грант. Потом я сам в этом убедился, поняв, что в Европе—в отличие от Армении—нет дикой природы, т.е. что там каждый камень тысячелетиями оближен цивилизацией, каждый кусок земли, каждая песчинка, и что там культурный слой даже погуще, чем в Армении, ведь мы гордимся тем, что в Армении копнёшь—и найдёшь кусок хачкара, или ржавый меч, или скелет, или доспех, так вот в Европе больше копают и больше находят, и глубже там культурный слой, хотя мы гордимся тем, что у нас трёхтысячелетний и т.д., так вот у них там и трёхтысячелетний и т.д., и погуще, чем наш, так как там история меньше прерывалась. Не знаю, может, это благодаря гольфстриму, ну так возблагодарим господа за гольфстрим. Тем более сегодня, учитывая погоду в Ереване.
Конечно, эта Европа, которую я обнаружил, началась с Ближнего Востока, с Леванта, со Средиземноморья, с Библии и до Библии, с Месопотамии и с шумеров и Вавилона, с Индии, с индоевропеизма, так что она не просто кусок земли, которому повезло, а система ценностей, которую вырабатывало человечество. В этом смысле я до сих пор лелею гипотезу, что Европа и еврей—слова однокоренные, а также считаю, что противостояние мусульманства и Европы—если и есть—временное, оппортунистическое и политическое, предметное, а на самом деле ислам есть часть всемирных ценностей, как и европейские ценности. Я беру из каждой культуры то, что они выработали, из европейской—всё, что сейчас нет необходимости перечислять, из ислама—скажем, такие понятия, как харам (проклятое, профанное) и халял (благословенное, чистое), и многие другие, из буддизма или конфуцианства—то, что они могут предложить, Будду, дзэн, дао, стратегию и т.д. Я не беру ни из одной культуры то, что мне кажется отжившим или неправильным, скажем, так называемое «красное яблоко» из так называемой армянской, хиджаб, «пояс верности» или «шахидок»—из так называемой мусульманской. Я интерпретирую ценности в положительном смысле, скажем, джихад для меня—это борение с самим собой, и я против джахильи и барбаризма одинаково, и, по-моему, эти два понятия—почти одно и то же, и первое даже интереснее второго, если вспомнить, что джахильия—это и культуры доисламские, и культуры, отрицающие учение Книги, а джахель по-армянски—молодой. Ни одну из ценностей я не использую в религиозном смысле, а только в этическом, хотя стараюсь понять их религиозное начало, подоплёку.
Читайте также
Так я конструировал свою Евразию—из кожаных ремешков, культурного слоя и того, что дала европейская цивилизация—умения мыслить, рефлексировать, записывать, черпать уроки, развиваться. Так, по кусочку беря ценности из каждой культуры, я вижу, как создаётся всемирная цивилизация—воистину храм, бесконечный, пока ещё недостроенный, всегда предстоящий самому себе, но безостановочно конструируемый бесчисленными креативными, добрыми, умными и красивыми людьми, поколениями, человечеством, несмотря на попытки разрушения со стороны бедных, мелких, некрасивых, больных, неграмотных, хитрожопых, недоразвитых, злонамеренных людишек. Храм, в котором отражаются страдания рабов, как в любом готическом храме или в сталинской высотке, но храм, который красив, более красив, чем сталинская высотка—опоздавшая на пятьсот лет, и даже более красив, чем Кёльнский, оставшийся одиноким воином в поле после всех бомбёжек, и даже Парижской Богоматери, после того, как разрушили Чрево Парижа и Бастилию, и даже Святого Евстахия, и даже Петры, и даже Звартноц, Гарни, Гегард и Рипсимэ—вместе взятые. Храм, в красоте которого не разобраться, не прилагая усилий ума, так как без приложения ума и знания—многие храмы покажутся краше, чем они есть, и без приложения ума и знания—даже храм, построенный олигархом-бандитом, чтобы деньги отмыть или ещё что—покажется красивым. Между тем, красота имеет свои законы, и поэтому я не верю в искренность отсутствия вкуса. Вкус заложен в человека природой или богом—красива гармония цветов радуги, и красива последовательность нот в гамме фортепьяно, и красив алфавит, а это означает, что есть камертоны, которыми можно мерить вкус и красоту.
Карьера моя затем стала насмешливо сталкивать меня с понятием Евразии, будто с судьбой: ещё в США я понял, что это понятие используется, чтобы обозначить страны бывшего Советского Союза; или государства, недавно ставшие независимыми; или государства СНГ. Конечно, это было удобнее, ибо короче. Затем, перейдя на работу в Лондон, я оказался заведующим «программы бывшего Советского Союза», это было неблагозвучно, и мне пришлось срочно её переименовывать—и тут опять-таки понятие Евразии пришлось впору. Был момент, когда мы смеялись с подругой по поводу того, что она—«бывшая заведующая бывшей программы бывшего Советского Союза»—а ныне программы по Евразии.
Затем судьба продолжала улыбаться: она меня привела в Армению, чтобы я заведовал Фондом Партнёрство Евразия—армянским локальным вариантом Фонда Евразия, американского, который локализовал свои офисы в странах бывшего СССР. Параллельно, другая Евразия набирала силу: возникали организации и идеи, несущие слово Евразия в своём названии, но в отличном от моих организаций смысле—не как нейтральное обозначение региона, а как обозначение политического противостояния всемирным ценностям, которые, по их мнению, были не всемирными, а приходящими с Запада—а нужно было строить образ врага, чтобы кое-кто мог обогащаться беспрепятственно за счёт остальных и удовлетворять свои глупые геополитические амбиции позапрошлого века. Наконец, возникла идея Таможенного Союза и Евразийского Союза. И вот теперь мы здесь: я, евразиец по судьбе, рождению, культуре, карьере и идентичности, должен думать, что делать, чтобы эта мелкопакостная политическая авантюра времён Тарантино, позднего Алексея Германа, Ваагна Папяна и Карена Долуханяна не оконфузила меня и других, смешав моё дорогое понятие Евразии с тем, которое кое-кто кое-где ещё иногда пытается подсунуть, чтобы оконфузить и если не остановить, что невозможно, то хотя бы замедлить великое построение храма всемирной цивилизации.
Желаю истинной Евразии процветания вместе с Европой и всемирной цивилизацией.
Желаю вам, чтоб вы красоту Евразии мерили юртой, малахитом, трагедией гулага, Каабой, Авиценной, телескопом, Цветаевой, Мандельштамом, камертоном, радугой, гаммой.
Желаю вам в Новом Году не перепутать разные Евразии.
Спасибо.