Никогда прежде в американской истории предполагаемая внешняя политика новой администрации не была окутана такой неопределенностью. Это объясняется тем, что пресловутый «идеальный шторм» возник в результате объединения четырех отдельных причин неопределенности: полнейшего отсутствия у Дональда Трампа опыта госслужбы; его ориентированную на настоящее нарциссическую личность; вероятности того, что все еще не определенный и не проверенный штат назначенцев будет иметь чрезмерное влияние в сфере внешней политики/национальной безопасности; и того факта, что основы Просвещения западных государств и вестфальской государственной системы расшатываются как изнутри, так и извне. Об этом в статье «Тот же мир, одинокий мир, холодный мир», опубликованной изданием The American Interest (перевод на русский – издания Иносми.Ру), пишет его редактор-основатель, спичрайтер президентов Буша-старшего и Буша-младшего, один из известных американских политологов Адам Гарфинкл (Adam Garfinkle) и продолжает:
Адам Гарфинкл
Тем не менее, на фоне этого шторма есть только три возможных общих долгосрочных результата реализации стратегии: (1) прежний мир, то есть, принципиальное продолжение нынешней национальной американской либеральной интернационалистской большой стратегии и сохранение роли в мире; (2) замкнутый мир, называемый неоизоляционистским — «крепость Америка» в сочетании с односторонностью, обособленностью в военной сфере (по мере необходимости) и максимально возможной экономической автаркией; и (3) холодный мир, избирательно активная «долиберальная» стратегия баланса сил, основанная на прагматичной, реальной политике.
Эти три возможности концептуально отличаются, но кое в чем они совпадают. Нынешняя стратегия в основном определяется веерной структурой альянса США, охватывающей весь мир, но его основная цель проще и существует дольше, чем средства ее осуществления — не допустить появления гегемона в полуостровной Европе или в Восточной Азии. Структура альянса является средством достижения этой цели, обеспечивая подавление конкуренции в сфере безопасности на этих и на прилегающих территориях — то есть, выполняя задачу, которую часто называют более возвышенно «оказанием услуг по обеспечению глобальной коллективной безопасности». Кроме того, тональность этой стратегии соответствует либеральному или институциональному интернационализму, сформированному из двух элементов — идеологического (продвижение демократии) и экономического (свободная торговля). Смысл более умеренных аспектов стратегии США заключается в предположении (или настойчивом утверждении — в зависимости от обстоятельств), что альянсы, основанные на принципах сотрудничества, со временем не только желательны, но и возможны.
В рамках этой национальной большой стратегии могут возникать элементы отхода от политики (или корректировки), которые могут напоминать изоляционизм без срыва стратегии в целом. (Более того, несколько случаев подобной корректировки уже наблюдались в годы президентства Обамы). В частности, в настоящее время нетривиальные корректировки наиболее вероятны в сфере управления торговли и в экономических вопросах.
Читайте также
Точно так же при изоляционистском отказе от обязательств (если это произойдет) вполне возможно соблюдение тех принципов реальной политики, основанной на балансе сил, которые действуют в качестве второстепенных стратегических критериев.
Тем не менее, учитывая исключительное влияние США на формирование международного климата, в любом из этих трех возможных случаев (прежний мир, замкнутый мир, холодный мир) при условии, что он будет наглядно характеризовать американскую политику, будет создана особая архитектура глобальной безопасности. Это отразится на каждом государстве мира. Поэтому весьма полезно в качестве эвристической оценки проанализировать, хотя бы вкратце, как могли бы выглядеть эти три архитектуры.
Прежний мир
Если политический курс администрации Трампа продемонстрирует принципиальную преемственность и окажется продолжением политики, проводившейся на протяжении последних лет пятидесяти, это будет означать, что революционная риторика Трампа, которая звучала в ходе предвыборной кампании и которая была направлена против существующего положения дел, была либо легкомысленной, неискренней и несостоятельной, либо представляла собой комбинацию всего перечисленного. Но преемственность в этом случае не означает, что ничего не изменится. Даже если некоторые готовящиеся масштабные многосторонние торговые сделки являются сейчас фактически бесперспективными, мы не должны делать вывода о том, что вместе с ними будет поставлен крест на всей либеральной мировой торговле, включая ВТО, МВФ и Всемирный банк. И если мы предположим, что администрация Трампа будет требовать от союзников производить больше взаимозачетов, мы не должны делать вывод, что это означает конец самой структуры альянса. Если предположить, что в отношениях США с Россией снова произойдет «перезагрузка», мы не должны делать вывода о том, что политика США предоставит России свободу действий на Украине, в странах Балтии и за их пределами. Нам не следует поддаваться истерике на основании предварительных сигналов; корректировка существующей политики — в функциональном и географическом отношении — не обязательно означает отмену прежней структуры стратегии в целом. Давайте сосредоточимся сначала на Европе, а затем перейдем к Ближнему Востоку и Азии.
Европа: если мы, например, посмотрим на нового президента и на его риторику до инаугурации, то можно ожидать, что НАТО будет существовать по-прежнему, но, роль ее будет уже более скромной. Санкции, введенные против России из-за Украины, скорее всего, сойдут на нет по нескольким причинам. Но это, в свою очередь, не означает вероятности того, что российские власти будут переходить четко обозначенные красные линии, вторгаясь в другие государства к западу от своих границ, или будут дестабилизировать ситуацию в них. Конечно, нельзя исключать и просчетов. А кризис в вопросе безопасности стран Балтии ускорит наступление для НАТО момента истины — альянс либо воспользуется статей V и будет сопротивляться, возможно, создав опасность обмена ядерными ударами, либо не сделает этого, и фактически прекратит существование в качестве серьезного фактора европейской и мировой геополитики. Правда, это не очень отличается от политического курса, выбранного при Обаме.
Однако то, что уже отличается от эпохи Обамы, и, вероятно, в ближайшие четыре года будет отличаться еще больше — это уклон европейской внутренней политики вправо. Если Марин Ле Пен станет в следующем году президентом Франции (что маловероятно, но вовсе не так уж и нереально), то европейский послевоенный либеральный проект окажется в тупике и будет поставлен под удар. В каком-то смысле такая Европа понравится Дональду Трампу больше. Он будет представлять собой, как странно это ни звучит, «националистический интернационал». В этих условиях восприятие трансатлантических отношений, возможно, даже улучшится, но это не приведет к тому сотрудничеству на основе институциональной политики безопасности, которое было нормой, начиная с 1949 года. Это будет своеобразный союз, о котором может сложиться неверное представление. Он может оказаться небезопасным, и внутри него могут возникать негативные явления.
В результате фактического снижения значимости НАТО в глазах США на фоне продолжающегося националистического и даже антилиберального крена европейской политики Германия будет испытывать огромное напряжение. Если в годы правления Трампа правительство США продолжит свою политику отдаления от Европы (что представляется вполне вероятным в свете того интервью, которое он дал журналу Bild перед инаугурацией), тогда послевоенная роль США организатора и посредника в согласовании противоречивых интересов европейских государств, скорее всего, перейдет (не совсем плавно, но все равно перейдет) от Вашингтона к Берлину. Германия станет центром притяжения в принятии решений как самая крупная и богатая из европейских стран — особенно теперь, когда Соединенное Королевство переживает свой собственный многоуровневый кризис идентичности и политической последовательности. В какой-то степени, судя по кризису евро и миграционному кризису, центр принятия решений в Европе уже переместился в Берлин.
Разумеется, эта роль отражает не только отдаление Америки от Европы и слабость Британии, но и невероятные превратности судьбы французской внешней политики. Внешнеполитическая стратегия Шарля де Голля и его сторонников была основана на способности Франции добиваться политического влияния, используя раздел Германии в Европе и раздел мира на блоки, возглавляемые сверхдержавами. Этим и объясняется знаменитая (хоть и нескромная) метафора, согласно которой Франция является всадником, а Германия — конем. Отсюда и роль французских ударных ядерных сил. После окончания холодной войны и объединения Германии претензии Франции оказались на пресловутой «свалке истории», о которой когда-то сказал Троцкий.
Поскольку для успешной реализации французской стратегии Германия слишком велика, а мир без Советского Союза слишком американизирован, французы в качестве альтернативы решили сосредоточиться на укреплении Европейского Союза. Франция, удобно устроившаяся в составе ЕС и валютного союза, могла с большим успехом служить противовесом США и справляться с более мощной Германией. Разгадкой конечного успеха этой новой французской стратегии, было Соединенное Королевство. Чтобы нейтрализовать Германию, Франции нужно было действовать совместно с Великобританией, а это означало, в конечном итоге, сближение Британии ЕС и вовлечение ее в валютный союз. Сейчас, когда в конце июня года прошлого года британцы неожиданно проголосовали за выход Великобритании из ЕС, вся обновленная стратегия Франции терпит крах. Валютный союз постепенно распадается, и вероятность распада Соединенного Королевства (в результате которого Шотландия, а возможно, даже Уэльс и Северная Ирландия, каждый по-своему выйдут из состава Великобритании) в течение ближайших четырех лет следует считать довольно высокой. Около века назад фраза «сторонник „Малой Англии»» относилась к людям, которые осуждали амбициозную роль империи и великой державы. Сегодня она имеет совершенно новый смысл и обозначает тех, кто смирился с распадом самой Великобритании в том составе, который предусматривал Актом об унии, принятый в 1707 году.
Какие решения придется принимать Германии, когда ее окончательно покинут США, и без англо-французского противовеса в Европе? Учитывая, что Россия в какой-то степени все-таки возрождается, несмотря на его слабость, и, учитывая, что ни одна держава не контролирует территорию между Германией и Россией, как это делала Габсбургская империя на протяжении многих веков до 1918 года, возможны только два основных результата: Германия может стать страной с дополнительными функциями гаранта безопасности в Восточной/Центральной Европе, из-за чего она оказалась бы в состоянии конфликта Россией; или она могла бы заключить еще один Рапалльский договор — о совместном с Россией господстве на территории в ущерб странам, расположенным между ними.
Никто сейчас не знает, какое решение примет Германия, если перед ней встанет такая дилемма, поскольку это зависит от целого ряда пока не принятых решений, зависящих от разных обстоятельств. Но если Германия окажется перед таким выбором, это будет означать конец архитектуры прежнего мира, поскольку истоки этого мира являются неотъемлемой частью основного соглашения, достигнутого в Европе после Второй мировой войны. Тем не менее, имеет смысл коротко обсудить эту тему, поскольку такое решение вполне может оказаться промежуточным между вариантом прежнего мира и одним из двух остальных — замкнутым миром или холодным миром.
Если Германия решит стать гарантом безопасности, ей нужно будет преодолеть огромные культурные и политические препятствия — и ей надо будет создать ядерный арсенал. У Германии очень тяжелый исторический багаж, после того, как она отказалась от роли агрессора, ее повсеместно воспринимают как высоко моральную/интеллектуальную страну, и за годы пребывания в составе Североатлантического альянса она разучилась мыслить стратегически. Причем — и это, вне всяких сомнений, самое главное — современная немецкая демократия на сегодняшний день в значительной степени привязана ко всем этим трем факторам и может оказаться под угрозой, если Германия будет двигаться в этом направлении. Большинство немцев сегодня очень нетерпимо относятся ко всему, в чем содержится даже намек на подобные действия, поэтому все еще незначительное альтернативно-правое меньшинство, которое хочет двигаться в этом направлении, кажется настолько пугающим.
Поэтому кажется более вероятным, что в ближайшей перспективе, вероятнее всего, ожидается второй Раппальский договор. В Германии уже сегодня есть много таких, кто «понимает Россию», и, похоже, их число будет расти, поскольку российская разновидность национализма, судя по всему, все больше нравится немцам, которые боятся, что в результате массовой иммиграции будет уничтожено то, что они называют доминирующей культурой Германии. Так что мы в конечном итоге можем стать свидетелями виртуального возвращения «союза трех императоров» (совокупность соглашений, заключенных между Германией, Россией и Австро-Венгрией — прим. перев.) XIX века, в основе которого были в равной степени социально-политический консерватизм и стратегические соображения. Если не считать того, что без Австро-Венгрии это был бы просто «союз двух императоров».
Ближний Восток: Если мы поверим словам нового президента, но выдвинем гипотезу принципиального продолжения традиционной послевоенной стратегии США, то основной упор будет сделан на ликвидацию, насколько это возможно, щупальцев суннитского исламистского терроризма. Это может привести к значительному (может, кратковременному, а может, и нет) увеличению военного присутствия США в арабском мире — в том числе и к вводу сухопутных войск США в Ирак, Сирию, Ливию, и, возможно, в другие страны. Эти шаги не будут направлены на долгосрочное формирование государственности или какую-либо другую деятельность, связанную с урегулированием политической обстановки; это будут карательные действия, направленные на подрыв, блокировку и уничтожение сил, которые считаются вражескими. Конечно, как и все подобные решения, предполагающие точечное воздействие, их побочные эффекты и последствия будут непредсказуемыми. Такой подход может оказаться эффективным в уничтожении находящихся на этой территории владений, объектов и обороняемых позиций ИГИЛ (организации, запрещенной в РФ — прим. ред.) — и в любом случае обеспечить значительный прогресс — но он может оказаться контрпродуктивным в общих усилиях по борьбе с терроризмом.
Это объясняется тем, что в случае присутствия значительных сил США в любой арабской стране (особенно слишком длительного) можно с уверенностью ожидать роста массового недовольства и неприязни на основе сложившихся воспоминаний о западном/христианском колониальном иге. Такое присутствие будет стимулом для религиозных экстремистов, которые, как всегда, будут мобилизовать религиозные символы для борьбы с неверными оккупантами (как это было в Ираке после марта 2003 года). И подобная мобилизация вполне может превратиться в нынешних условиях в движения, способные свергнуть несколько слабых режимов, в том числе в Иордании, Египте (в очередной раз), и даже в Саудовской Аравии. Это, конечно же, не будет способствовать борьбе с терроризмом, если ключевые региональные партнеры США будут уничтожены, попав под перекрестный огонь в результате ошибочных политических решений Вашингтона.
Такая политика — даже без масштабного задействования вооруженных сил США — будет означать, хладнокровное усиление напряженности в отношениях со всеми региональными державами, которые разделяют или будто бы разделяют антитеррористической приоритет — с Египтом, ОАЭ, Иорданией, Марокко, и, возможно, с Турцией. Особого внимания развитию демократии не будет; финансирование программ гражданского общества национального демократического фонда сократится — и в этом случае опять, политический курс ненамного отличается от основных приоритетов администрации Обамы. Трампу и его еврейским сторонникам нравится Израиль — как националистическое государство правого толка, так что в вопросах мирного процесса и расширения поселений никакого заметного давления на Израиль не будет. Но практическая ценность Израиля в борьбе с исламистами-суннитами ограничена. Не будут решены и другие болезненные проблемы — например, связанные с тем, каким образом ухитриться и помочь курдам, сохранив при этом полезные отношения с Турцией. Все будет идти, как обычно, и сопровождаться большими трудностями — но только без либеральной риторики и связанного с ней дежурного пафоса.
Настоящий знак вопроса в ближневосточных делах можно поставить в отношении Саудовской Аравии. Если прагматичный Дональд Трамп будет воспринимать Саудовскую Аравию сквозь призму нефти и мировой экономики, никаких особых перемен не произойдет. Но если же Трамп будет рассматривать Саудовскую Аравию сквозь призму терроризма, полагая, что саудовцы причастны к терактам 11 сентября (и что, помимо этого, Соединенным Штатам ввиду их энергетической самодостаточности нет нужды беспокоиться о взаимовыгодном благосостоянии глобального экономического пространства), то отношения могут резко ухудшиться. Особенно если Трамп передумает насчет Ирана и увидит в нем реального союзника в борьбе с ИГИЛ. Что вполне возможно — подобно тому, как он в том же свете видит поддерживаемый Россией режим алавитов в Сирии. Саудовцы, доведенные до отчаяния из-за проблем с безопасностью, могут тогда прибегнуть к опасным вариантам самопомощи — например, усилив свое молчаливое взаимопонимание с Пакистаном в вопросах ядерного оружия.
Не исключено также, что Трамп пойдет одновременно и против Саудовской Аравии и против Ирана, не задумываясь о динамике нейтрализации сил, присущей для таких решений. В рядах консервативных республиканцев уже стало символом веры мнение о том, что соглашение с Ираном следует отменить — рано (путем выхода правительства США из соглашения) или поздно (путем усиления давления, что может заставить иранский режим выйти из соглашения). Также вполне возможно, что соглашение развалится — даже если ни одна из сторон этого не хочет — по различным причинам вследствие расхождения мнений в США и действий Ирана.
Если это произойдет и если иранцы возобновят свои действия, уже не боясь преодолеть ядерный порог, начнется обратный отсчет и все пойдет к войне. Не к такой, какая была в Ираке (сочетавшаяся с буквальной оккупацией и действиями по формированию государственности), а к карательной войне, целью которой будет остановить на несколько лет деятельность, предпринимаемую Ираном, чтобы подняться до точки прорыва. Тем не менее, стремление США ограничить такую войну может оказаться односторонним. Если иранское соглашение будет так или иначе сорвано, вероятность масштабных военных действий против Ирана в ближайшие четыре года следует оценивать на уровне более 75%, поскольку восстановление режима всеобъемлющих международных санкций, которые были бы достаточно болезненными и смогли бы сдерживать Иран, маловероятно. Даже двух лет ничем не ограниченной работы Ирана будет достаточно, чтобы Иран прошел точку невозврата еще в период президентства Трампа, и Трамп (так же как и Обама) вряд ли будет мириться с тем, что ядерный потенциал Ирана вышел из-под его контроля. Если вдруг он проявит нерешительность, Израиль, вероятно, будет действовать в одиночку, если сочтет, что время ушло, и других вариантов у него не осталось, причем, в результате такого решения, США, вероятно, в любом случае будут втянуты в войну. Непредсказуемые последствия такой войны — независимо от того, как она начнется — будут огромными.
Кроме того следует помнить, что в рамках американского послевоенного стратегического мышления Ближний Восток был причислен к критически важным регионам только из соображений практического характера — с тем, чтобы его энергетические ресурсы могли помочь в восстановлении экономик союзников США в Европе и Азии. А впоследствии — потому, что он мог бы помешать вылазкам СССР в сторону Индийского океана. Поскольку Европа и Япония уже давно восстановили свою экономику, и, более того, уже нет угрозы нападения советской армии на Персидский залив из Афганистана, стратегическую роль Ближнего Востока в целом и американо-саудовских двусторонних отношений можно было бы понизить (за исключением антитеррористических программ), не подвергая сомнению саму американскую большую стратегию. И Иран можно было бы бомбить, не ставя под сомнение основную национальную стратегию. Опять же, решение отложить иранские проблемы в сторону весьма неплохо характеризует то, что Барак Обама, похоже, хотел сделать, заявив, что Соединенные Штаты «чересчур много вкладывают и слишком много занимаются» этим регионом.
Что касается Южной Азии, администрация Трампа, вероятно, будет рассматривать Пакистан не как союзника, а как страну, в основном недружественную и опасную, несмотря на невероятный поступок президента, когда он перед инаугурацией позвонил Навазу Шарифу. Обхаживание Индии будет продолжено — это и к лучшему, если это является средством ограничения влияния и даже сдерживания Китая.
Что администрация Трампа будет делать с полученной по наследству войной в Афганистане, предсказать невозможно. Учитывая, что министром обороны назначен генерал Мэттис, вполне вероятно, что Трамп будет прислушиваться к его мнению. А что это будет означать?
Маттис не из тех, кто избегает боя, но он и не настолько глуп, чтобы разбрасываться деньгами и солдатами (после того, что уже было потрачено), пока не увидит, что результат того стоит. Политика, несомненно, будет пересмотрена. По всей видимости, на это уйдет не один месяц — так же, как это произошло при пересмотре политики в начале президентства Обамы. Это, вероятно, приведет к постепенному корректированию политики, ей придадут вид чего-то более существенного, и эти изменения, вероятно, не приведут к каким-то отдаленным результатам вроде победы. Похоже, что чем больше администрация Трампа со временем узнает о роли Пакистана в Афганистане, тем меньше они ей будут нравиться.
Азия: Язык невербального общения в ходе избирательной кампании был в равной степени антикитайским и пророссийским. Трамп, похоже, считает Китай обманщиком и лжецом в торговле, что ударило по «трамппролетариату» больше всего. Однако из этого не следует, что он будет поддерживать маневры, демонстрирующие «подкрепленную железом» свободу судоходства в Южно-Китайском море. И вновь ключевой фигурой в принятии таких решений, вероятно, будет министр обороны Мэттис.
Трамп дал ясно понять, что он хочет укрепить вооруженные силы, и это, безусловно, касается и военно-морского флота США. Но он, похоже, видит это, скорее, с точки зрения кейнсианского учения о создании рабочих мест, чем геополитики. Он четко заявил в ходе избирательной кампании, что он хочет укрепить вооруженные силы, которые будет задействовать реже. Некоторые критики обвинили его в отсутствии логики, но есть пословица, которая была известна еще во времена Джорджа Вашингтона и других задолго до него: «если хочешь мира, готовься к войне»; и это неплохой совет. Однако из этого не следует, что более сильная американская армия означает более сильные альянсы США в Азии. Это может просто означать больше возможностей для проявления весьма избирательной и непоследовательной обособленности США в Азии.
Из этого так же не следует и то, что администрация Трампа на самом деле имеет представление о том, что делать с Северной Кореей, или с Филиппинами, или с Малайзией, или с Таиландом, или с любой другой страной. Президент формирует свое представление об Азии, рассматривая ее сквозь призму экономики, а не геополитики. Поэтому он, вероятно, воспринимает Японию не как союзника, а как конкурента. Руководствуясь принципом силы и антагонизма сторон, он, похоже, хочет ослабить, хотя и не обязательно прекратить действие альянсов США в Тихоокеанском регионе. Однако это зависит от конкретного случая. Он вполне может взглянуть на нынешнего лидера Филиппин и сделать вывод, что если этот антиамериканский подстрекатель хочет разорвать отношения с США, пусть разрывает. Трамп не относится к числу последовательных мыслителей и, похоже, чувствует себя неловко, когда дело касается настоящего понятийного мышления, так что в тот момент, когда он пытается сосредоточиться на рассматриваемом вопросе, все сводится к конкретным случаям, эмоциям и личностям.
Он, судя по всему, рассматривает Японию в качестве союзника-нахлебника, хотя обосновать это в цифрах и на фактах трудно. Возможно, в какой-то момент кто-то объяснил ему, насколько рискованно быть связанным с обороной Японии, не объясняя получаемой выгоды. И в рамках своего «националистического интернационала» ему, наверное, нравится то, что он видит в Синдзо Абэ — точно так же, как ему нравится то, что он видит в Путине и Эрдогане. Но, опять же, если решать предстоит ему одному, все сводится к конкретным случаям, эмоциям и личностям. Так что, если японское правительство начнет выражать недовольство чем-то, что имеет отношение к американским базам, скажем, на Окинаве, Трамп во время этого спора может поднять вопрос о двусторонних отношениях вообще и, не задумываясь, сказать представителю Японии: «Вы уволены». В Азии Япония может оказаться практически перед таким же выбором, перед каким в Европе может оказаться Германия — либо стать гарантом безопасности, либо заключить сделки с более крупными, но не обязательно близкими по духу странами на Евразийском материке.
Так что даже в мире, в котором для того, чтобы отказаться от структуры альянса США в пользу изоляционизма или реальной политики уравновешивания сил, однозначных решений не принимают (а лишь намекают на эти решения, используя язык мимики и жестов), нельзя гарантировать стабильность конкретных союзов. Зарубежные партнеры Соединенных Штатов могут оказаться в опасной ситуации и должны действовать осторожно. Опять же, многие иностранные партнеры США в годы президентства Обамы научились проявлять осторожность, но не потому, что они считали президента непредсказуемым или решительно настроенным на то, чтобы сознательно завершить эпоху «Американского мира». Он был вполне предсказуем и, несомненно, постепенно сводил на нет (что, по его мнению, уже давно назрело) то, что следует считать жизненно важными интересами США. Увидим, чем отличаются их подходы (если они вообще отличаются).
Одинокий мир
С другой стороны, одно лишь то, что американская бюрократия сохраняет видимость и ощущение того, что в течение первых четырех-шести месяцев после начала работы новой администрации все идет, как обычно (по технологическим причинам, как, вероятно, и в большинстве областей), не дает нам права считать, что стратегия, определяющая ее действия, защищена от серьезных ошибок и сбоев. Этот президент был избран для того, чтобы все изменить — особенно во внутренней политике, хотя и глобальную роль Америки тоже. Не исключено, что он это прекрасно понимает и работает в этом направлении вместе с десятками политических назначенцев — советников, помощников и аналитиков, которыми движут аналогичные мотивы.
В соответствии с неоизоляционистской позицией, мы должны постулировать, что нынешние структуры американских альянсов в Европе, Азии и на Ближнем Востоке прекратят существование в установленном порядке — сначала, видимо, де-факто, а со временем и явно. Вместо структур альянсов, вероятно, появятся пафосные договоренности о сотрудничестве, но в отсутствие договорных обязательств перед законом, каждый человек на планете поймет, что это означает на самом деле.
Изоляционистская или неоизоляционистская Америка Трампа не означает абсолютную пассивность. Как и в предыдущих эпизодах того, что обычно (хотя и неправильно) называют изоляционизмом, Америка будет проявлять на мировой арене экономическую активность. Она, скорее всего, будет и дальше играть роль гегемона в новом мире, как, по ее представлениям, того требуют ее интересы. Она будет продолжать преследовать безнравственных и порочных негосударственных субъектов, занимающихся терроризмом и диверсиями, и по мере необходимости будет склонна к созданию для этого временных союзов. Но Соединенные Штаты из практических соображений откажутся от своих обязательств перед международными организациями — ООН, ВТО, Всемирным банком, МВФ и другими. США сохранят свое участие только в далеких от политики серьезных функциональных организациях вроде Банка международных расчетов и системы Swift.
В рамках этого отказа от обязательств важным вопросом, видимо, станет политика США по поблеме распространения оружия массового уничтожения. Основой американской политики нераспространения в рамках большой стратегии США был принцип запрета конкуренции в сфере безопасности. Основной причиной распространения американской политики сдерживания как на формальных союзников, так и косвенно на другие страны (хорошим примером является Швеция), было сдерживание как мотивов, так и возможностей государства распространять оружие. Если из политики США будут исключены внимание и ответственность в отношении глобальных проблем безопасности, то в политике США последних десятилетий отсутствуют и явные причины уделять особое внимание вопросам противодействия распространению оружия. Если у США будет меньше или вообще не будет союзников, которых надо защищать, то тогда становится меньше оснований для беспокойства по поводу распространения оружия. Можно даже представить, что администрация Трампа в конечном счете примет на вооружение известный аргумент Кеннета Уолтца, согласно которому, чем больше ядерных держав, тем лучше, так как, чтобы сосредоточить здравый рассудок, можно делать ставку на само оружие.
Из этого следует, что в рамках неоизоляционизма правительство США радикально сократит список тех факторов, которые считаются жизненно важными интересами США в гораздо большей степени, чем это было сделано во время президентства Обамы. Об этом будут знать другие державы, и ревизионистские державы — большие и маленькие — будут чувствовать себя свободнее и действовать в соответствии со своими реваншистскими инстинктами. Дилемма безопасности будет распространяться, и интересы безопасности будут переплетаться; будут расти глобальные военные расходы; после чего, вероятно, возобновится распространение оружия; и возрастет вероятность малых и не очень малых войн. Вместо веерной системы с Соединенными Штатами в качестве центральной части появятся региональные союзы. Эти союзы не будут основываться на либеральных или каких-либо других принципах и поэтому, скорее всего, они будут довольно неустойчивыми. Будет и обман, и предательство.
Отсюда, видимо, следует и то, что в таких условиях самодержавная или авторитарная власть обретет более почетное место по сравнению с демократическими и плюралистическими государствами. Государство будет укрепляться за счет национализма — относительно либерального или нелиберального, а слабое государство — это причина того страха, которому многие представители элиты по всему миру захотят сопротивляться. Правда, сильные государства обычно подразумевают слабое или зависимое, угнетенное гражданское общество, так что знаменитая «третья волна» демократии будет еще больше уменьшаься и отступать. В любом случае демократические страны как системы принятия решений в геополитике, по общему мнению, слишком сложны и недостаточно динамичны. Поэтому хотя США можно исключить из евразийской геополитики и «поместить» в условия неоизоляции, в результате такого исключения другие будут вынуждены стать частью мира, где властвует основанная на равновесии сил реальная политика — мира, поделенного на отдельные взаимодействующие регионы, в которых демократическое управление характеризуется тем, что не воспринимается как явное преимущество.
На фоне подобных тенденций Япония и Германия, наверное, как ни одна другая стран в мире, столкнутся с необходимостью делать мучительный выбор. Возможно, будут подорваны основы их современной идентичности, и последствия для их политических культур могут оказаться в прямом смысле этого слова абсолютно радикальными.
Холодный мир
Идея об Америке, стремящейся к реальной политике, основанной на балансе сил, удивляет американцев, наиболее знакомых с историей, (и других) как оксюморон. «Исключительная» Америка, по меткому выражению Гилберта Честертона, является «нацией с душой церкви». Ни разу со времен мексиканской войны Соединенным Штатам не приходилось маневрировать на геополитической шахматной доске, соперничая с равными или почти равными себе, и ни разу Америка в своих концепциях не действовала так, как действовали меркантилистские империи Старого Света. Америка была другой, лучшей, более революционной, более просвещенной — она была «городом на холме».
Но все это происходило, когда был велик дух просвещения, когда были сильны американский оптимизм и самоуважение, и когда казалось, что укрепление американского могущества и идеи прогресса идут рука об руку навстречу стремительным историческим событиям. Те дни, похоже, ушли навсегда, так что теперь — впервые в американской истории — можно на самом деле представить то, что сорок лет назад было неуловимым любимым детищем Генри Киссинджера. За то, что Америка, возможно, снова станет «великой», можно заплатить монетой той Америки, которая, наверное, больше не является, и, наверное, никогда не будет исключительной.
Если внешняя политика и политика национальной безопасности США начали бы напоминать европейские или азиатские государственные системы XIX века, действовавшие по принципу равновесия сил, последствия были бы очень серьезными. Мы вернулись бы в мир со сферами влияния, в котором на своих географических просторах и в культурных сферах господствуют крупнейшие державы, а все остальные великие державы позволяют им делать это до тех пор, пока не возникнет угроза сферам их собственных интересов.
Такой мир был бы близок не арабам, а Ирану; России, а не Украине или Польше. Такой мир был бы идеален для Китая — пока он остался в своих великодержавных границах, а не для Вьетнама, Сингапура, Тайваня, Кореи, и, возможно, Японии.
Как и раньше, в таком мире будут зоны соперничества. Можно себе представить противопоставление амбиций и боевого духа между, скажем, Ираном и Индией за трофеи поверженного Пакистана. Можно себе представить продолжение турецко-персидских войн предыдущих веков при современном столкновении иранских и турецких интересов. Можно себе представить, жестокое противопоставление амбиций между региональными гегемонами и меньшими по размерам (но отнюдь не маленькими) державами, которые отказываются стать зависимыми государствами.
В таком мире США могут играть роль «офшорного уравновешивающего государства» по отношению к Евразии — как назвали бы их многие ученые, и за что некоторые ратуют уже несколько лет. Те, кто выступает за этот вид стратегии США, признают, что конфликты и войны средних масштабов, возможно, происходили бы с большей частотой. Но они также обычно утверждают, что, учитывая, что США изолированы от них из-за прежних альянсов, они больше не рискуют быть втянутыми в масштабные войны, в которых не поставлены на карту их собственные жизненно важные интересы. Часто звучат доводы, что так даже лучше — без надоедливых мессианских идеологий, которые нарушают весь процесс, при таком мироустройстве опасность развязывания войны за мировое господство будет невысокой. Кроме того, вполне возможно, что великие державы вновь время от времени будут в состоянии навязывать решения надоевших проблем местного и регионального масштаба, которые не поддаются решению на местах — вспомните Берлинский конгресс и другие подобные конклавы прежних времен.
Как это было после наполеоновских войн, по крайней мере, до объединения Германии, система великой державы, скорее всего, представляет собой согласованную консервативную систему. К внутренним и нормативным изменениям будут относиться с неодобрением, чтобы не выпустить демонов идеализма. К национализму будут относиться терпимо и относиться к нему будут с почтением до тех пор, пока его разновидности, выйдя за границы терпения великой державы, не станут слишком амбициозными. Небольшие и относительно беззащитные культуры опять окажутся в тупике — так же, как и надежда на распространение либеральных и демократических норм. Представление о том, что либеральные идеи и институты могут процветать без поддержки, без опоры на примеры и престиж державы, выступающей за эти идеи и стоящей на их защите, в конечном счете, является фантазией. Экономические отношения между государствами вновь станут предметом диктата под видом переговоров. Вероятность широкого транснационального сотрудничества для решения общих проблем, касающихся окружающей среды или защиты от пандемий, вероятно, будет снижаться, о чем мы можем только нервно рассуждать.
Основные очертания мира, в котором проводится реальная политика, основанная на балансе сил, и который возникнет в результате коллективного решения США или по умолчанию, представить несложно. Подсказкой является большая часть дипломатической истории за период до 1914 года. Конечно, состояние техники XXI века кое-что меняет — возможно, очень многое. Кроме того, тот факт, что новый социальный консерватизм никак не вяжется с мощным религиозным влияниям, которое существовало, скажем, в католических регионах Габсбургской империи или в англиканской Британии, вызывает ряд новых вопросов. С учетом вышесказанного просматриваются основы.
Опять же, три универсальных мира, в которых мы можем оказаться под руководством Трампа, являются взаимоисключающими не во всех смыслах. Элементы каждого из них могут существовать и в двух других. Пожалуй, более интересно то, что со временем один мир может исключать другой, и что дальше этот мир может вытеснить третий.
Действительно, при том, что уровень неопределенности слишком высок, чтобы быть в чем-либо уверенным, такие сдвиги вполне могут характеризовать будущее. Если Трамп или администрация вроде Трампа продержится у власти восемь лет, или, возможно, еще дольше, будет достаточно времени для того, чтобы американская внешняя политика и политика национальной безопасности переместилась из прежнего мира в замкнутый мир, сохранив некоторые остаточные признаки своей прежней формы, а оттуда — в холодный мир, с атавистическими признаками двух предыдущих форм, пока еще различимых весьма смутно. Другими словами, мы могли бы перейти от американской либеральной интернационалистской, передовой, антигегемонистской большой стратегии к неоизоляционистской большой стратегии, а затем под влиянием злободневных проблем (представить которые можно без особого труда) перейти к стратегии реальной политики, основанной на балансе сил, которая в создавшейся обстановке станет не последним, а единственным пристанищем. Это наиболее вероятный вариант развития событий.
Хорошо ли это или плохо? На данный момент в отношении представленных в этой статье исключительно аналитических рассуждений не было высказано никаких критических замечаний морального или правового характера. Но теперь позвольте мне сделать отступление.
Либеральные элиты мира, по крайней мере, на Западе, виноваты в том, что в последние годы нарушили ход реализации либерального проекта, вмешавшись со своими утопическими устремлениями, которые для большинства сообществ страны оказались непосильной задачей. Это не грех, и человека не надо осуждать за то, что он хочет жить с людьми, которые могут поддержать взаимные ожидания поведения другого как личности и как семьи, потому что они в процессе становления разделяют культуру поколений. Не грех верить (вопреки ли фактам, или благодаря им — не в этом суть) в существование неотносительного добра и зла, и даже в Бога. Общества, для которых характерны такие убеждения, часто демонстрируют высокий уровень социального доверия, а высокий уровень социального доверия способствует, при прочих равных условиях, сотрудничеству, великодушию, благополучию и другим общепризнанным достоинствам. Поэтому не грех заботиться о своих соседях и соотечественниках больше, чем о каком-то воображаемом усредненном универсальном человеке. Кроме того, все это соответствует таким качествам, как уважение достоинства, несмотря на различия, и сострадание к беженцам.
По возможности было бы разумным восстановить политику, проводившуюся до формирования идентичности, доутопический либеральный национализм. Это культурный фундамент, который может стать лучше опорой для основанной на неантагонистической концепции активной, интернационалистской внешней политики США и политики национальной безопасности, которые в конечном итоге были благом и для Америки, и для всего мира. Восстановленный американский либеральный национализм, на основе которого при терпеливом подходе и при содействии единомышленников можно создать либеральный интернационализм — подобно тому, как он постепенно и кропотливо создавался на протяжении многих лет, начиная с 1945 года — гораздо предпочтительнее для достижения недостижимой глобалистской утопии (или антиутопии), и гораздо предпочтительнее для возвращения к антагонистическому нелиберальному образу мышления и действия.
Возможно ли это? По идее, да. Иначе, боюсь, мы пропали.
Фото – Иносми.Ру