- Грязный гамак громко поскрипывал в облачке сигарного дыма. Содержимое гамака представляло собой некоторую слоистую массу белковых тел, в одном из слоев имевшую повышенную концентрацию жировых вкроплений. Голова, напоминавшая сверху воздушный шар, а со стороны – коробку передач авто, была от природы бережно замкнута в толстый слой кости, предохранявший ее от пагубных воздействий окружающего мира и, возможно, мир от пагубных воздействий со стороны этой головы. Она представляла собой объект неправильной формы и неопределимого размера. В каком-то месте ее лицевой поверхности находилось ротовое отверстие, окаймленное тонкими сугубо утилитарного предназначения губами и содержащее большие грозные зубы, подобные ювелирно обработанным сталактитам и сталагмитам. Если, изменив желанию быть точным во всех определениях, представить голову в виде сферы, градусов на двадцать выше ротового отверстия красовались солнцезащитные очки, отдавая блеском на фоне грубой лоснящейся красной кожи щек. А градусов на пятнадцать повыше верхней рамы очков находилась рамка волос бронзового оттенка.Существо, носящее гордое имя Рэя Тауншенда, идеально вписывалось всеми своими формами в гамак, но картину портило облачение вышеупомянутого господина. Черная кожаная куртка на нестройном теле, изящные коричневые перчатки на толстых кистях рук (было уже не тепло), широкие и толстые синие джинсы на ногах и солнцезащитные очки на потаенных маленьких глазках сразу выдавали в нем персону, никак не вписывающуюся в картину захудалой садовой поросли.Специализировалась персона на финансах, но, в силу неисправимо тупого характера всех общественно-экономических сношений в мире, а также скупости людской, породивших скромный, но фотогеничный полумировой кризис в начале 70-х, вскоре переправилась во Флориду и занялась туризмом. Кризис назвали топливно-энергетическим, но, когда рост снова восстановился, оказалось, что проблема возрастающих потребностей в энергии получила лишь частное решение, не исчерпывающее даже самой малой доли всей ее философской глубины. Поэтому некоторые говорили, что кризис продолжается, оппоненты же возражали, что суть проблемы внутри нас, а не снаружи, и предпочлитали называть это кризисом среднего возраста.
Где-то скрипнули смыкающиеся доски ворот, и по двору мелькнула какая-то тень, но человек в гамаке продолжал раскачиваться, казалось, он мирно дремлет. Хлопнула дверь дома, стройная невысокая особа прошлась мимо окон, поднялась по лестнице и скрылась на втором этаже. Прошло минут двадцать, а может, сорок — этого человек в гамаке определить не мог, — и во двор вышла девушка с обвязанным вокруг талии зеленым свитером и кокетливыми темными очками на глазах. Она шла твердо, и свитер колыхался на бедрах. На полпути к гамаку она остановилась, приподняла очки, и в ее лице отразилось удивление.
Она подошла, по-прежнему твердо, но волнами излучая вокруг свою неуверенность.
Ее остановили слова, произнесенные со стороны гамака:— Прелестный день, мисс… – Человек в гамаке быстро поднялся и улыбнулся во весь рот, вытащив откуда-то из-под гамака чемоданчик.
— Холодрыга. Не сочтите за грубость, сэр, но что вы здесь делаете?
— Не кажется ли вам это очевидным, мэм? В конце концов, что нам стоит сначала познакомиться, а потом говорить о бизнесе?
— Кто вы и откуда? – спросила девушка, уперев руки в бока и произнося каждое слово так, как будто она жует жвачку.
— Компания Митчелл и Тауншенд, мэм. Наша общая. Зовите меня просто Рэй, мэм. С самого начала знал, что всю представительскую работу мне надо будет взять на себя, но этот заскорузлый болван обязательно хотел поставить свое имя первым…
— А что вы здесь делаете, мистер Тауншенд?
— Отвечу вам кратко: ваш дом не чета египетским пирамидам. Хлипок и стар. Не желаете застраховать?..
— Вы – агент по страхованию недвижимости?
— К вашим услугам покорно готов, мэм.
— Спасибо, но нам не нужна страховка.
— Если вы беспокоитесь из-за бумажной волокиты, я уверяю, вам нужно только…
— Мистер Тауншенд, не стоит тратить время. Владельца нет дома.
— Гм… Когда же он будет на месте, мэм?
— Не знаю, простите. Однако с чего вы решили, что можете забираться в частное владение по собственному желанию, мистер Тауншенд?
— Удивительно… Удивительно. Как вы могли только подумать, что я это сделал по собственному желанию?.. Вы, мэм, явно не обладаете необходимым опытом, иначе сразу бы поняли, что в такое владение, как ваше, по своему желанию я бы никогда не залез.
— Это почему же?
— Как бы вам сказать… Для маленькой начинающей частной компании… для одного из основных держателей ее акций предлагать свои услуги по местам… проживания среднего, нижнего среднего класса – сродни пустой траты времени!
— Странные у вас объяснения… Почему же вы не ходите по другим домам, которые выглядят респектабельнее?
— Тут у вас не любят чужаков, мэм. Взять одних хотя бы собак… никакого чувства меры и достоинства. Другое дело мой Локси…
— Прошу вас, сэр, оставьте меня. Если желаете, приезжайе позже.
— Обязательно, мэм, обязательно… Приеду в следующий вторник. Надеюсь, хозяин к тому времени объвится?
— Я в этом почти уверена.
— Хорошего дня, мэм…Открывая калитку и бросив взгляд на прислоненный рядом велосипед, человек с чемоданчиком обернулся и спросил:
Читайте также
— Последний вопрос, мэм… Позвольте узнать, у вас есть постоянная работа?
— В данный момент нету…
— Спасибо, до свидания… до вторника.Девушка подошла к гамаку, пропитанному запахом сигары и еще чего-то отдаленно знакомого, и обнаружила внутри маленькую сморщенную половинку сигары, которую давно не курили.
Во вторник человек с чемоданчиком вернулся, подавляя все чужие переживания своей ослепительной улыбкой, и, несмотря на колебания маленького худолицего хозяина, получил от него согласие на контракт, заключив сделку на удивительно выгодных для постояльцев условиях и снискав этим одобрение лучезарной девушки, облаченной теперь в синее летнее платье. Они поехали в кафе, пили там кофе, а человек с чемоданчиком съел шесть шариков фруктового мороженого. Они обсуждали новые законы, касающиеся предпринимательства, и с негодованием обрушиваясь на федералов в связи с их наплевательским отношением к бюджету простого американца.
Хозяин через четыре дня уехал в город, и девушка осталась наедине с летом и одиночеством. Девушку бесформенный агент посетил повторно, притащив с собой пять килограммов мороженого и свою незабвенную лучезарность. Он много говорил о безработице и сказал, что политика социального обеспечения мешает ему нанять достойного человека себе в помощники. Косвенно было упомянуто, что до конца лета он будет в городе, а потом едет в Мемфис.
Прошло несколько дней. Используя свою копию страхового договора, девушка позвонила в контору Тауншенда и договорилась о встрече. На следующий день они уже обсуждали условия ее найма на работу.
В Мемфисе дела шли плохо, и в итоге фирма потерпела крах. Тауншенд помог своей подопечной аннулировать ее собственный страховой договор еще до того, как это произошло, во избежание лишних затрат. Когда же хозяин вновь незастрахованного дома с заброшенным садиком и потертым серым гамаком в прекрасном расположении духа отправился в командировку, девушка после долгих уговоров неожиданно оставила Теннесси и отправилась во Флориду, где Тауншенд с ней продолжили работу в банковской сфере. Их сотрудничество незаметно переросло в тесные доверительные отношения, а последние – в отношения амурные.
Тауншенд возобновил новые закупки в свою коллекцию картин, основа которой была заложена закупками в провинциальных мастерских бутафорских художников. Тауншенд любил живопись, особенно, когда она изображала телеса человеческие – желательно, мужские торсы. Он ценил мужскую натуру, и ее в коллекции было больше, чем женской. Своей спутнице он так объяснял свое предпочтение: формы женщин просты, они лишены энергии и не нагружены смыслом. Вся их ложная прелесть заключается в переходах от одной поверхности к другой, от бедра к животу, и т. д. и т. п. Мужчины же сложены совершенно иначе: каждая их форма конечна и самодостаточна, их тело излучает силу и мощь, приоткрывая нам дверь к истинной красоте.
Так в одном доме они прожили год, и тогда девушка осторожно заговорила о свадьбе, и, как только Тауншенд был в состоянии уловить смысл неуверенно произнесенных ею слов, он с укором в голосе указал на резкий характер вопроса, вздохнул и попросил дать десять дней на размышление и анализ их расходов и доходов. Через десять дней она пришла к нему в кабинет и спросила о решении, и он, неодобрительно на нее взглянув, встал с кресла и повел ее в гостиную, уселся перед камином и подозовал собаку. Запустив руки в карманы жилетки, он достал горсть собачьего корма, который почти всегда так и носил с собой карманах, и предложил собаке. Пока та лениво облизывала его кожу и в усталом унынии глядела на корм, глотая кусок за кусочком, Тауншенд стал объяснять, какой это нанесет удар по их материальной стабильности, смонтированной годами его, Тауншенда, неустанных и надрывных трудов. Женитьба – не шутки, и все риски и ограничения, которые она его просит на себя взвалить, могут из-за любого неосторожного движения мгновенно превратится в тугую, затянувшуюся вокруг его неутомимой шеи веревку, говорил Тауншенд, поглаживая прожорливую собаку, реакции и поскуливание которой напоминали реакции и вздохи хозяина. Но, несмотря на это, он, Тауншенд, готов ответить ей да, при условии, что еще несколько лет его жена будет работать на прежнем месте вместе с ним.
«Обожаю картины семейного уюта, детские улыбки, светлую радость домашнего очага» – говорил, бывало, Тауншенд, обращаясь к лежащей напротив камина Локси во время своего медового месяца. – «Но нет вернее друга и надежнее опоры, чем хороший пес», – и продолжал усиленно гладить дряблую шкуру старой беззубой собаки, припоминая те дни, когда подобрал ее в подворотне старого безнадежного Мемфиса.
Они были женаты уже восемь лет, живя с безмятежной уверенностью в завтрашнем дне, и муж упивался растущим благосостоянием, собаками, которых теперь выбирал со всей тщательностью в дорогих магазинах, и своей коллекцией шедевров обнаженной натуры. К скачкам, его былой страсти, остепенившийся после крупного проигрыша Тауншенд охладел. Теперь он играл на бирже и изучал политику федрезерва.
Последние годы супруга по ночам спала с трудом, а на работе скучала и бездельничала. На ней появился отпечаток неизбывной тусклости и скуки. Но однажды, в период резкого роста стоимости их акций, она получила отпуск и отправилась в авиакассу купить себе билет до Нью-Йорка, чтобы повидать Уолл-стрит и другие достопримечательности Большого Плода американской цивилизации.
В Нью-Йорке расслабиться было нелегко. Муж ей звонил ежечасно, чтобы узнать, что твориться на бирже. Поэтому она решила полететь в Мемфис и повидать родительский дом, благо отпуск продолжался, а муж еще оставался во Флориде по горло в делах. С расширенными горизонтами и новым модным топом она купила билет с номером рейса 1172 и улетела в Южную Корею.
2.
Аф-аф! – из подворотни выскочила злая собака. Встав у выхода на улицу, она все более злобно гавкала и рычала.
— Ты дура. Но благодаря таким как ты я существую.
Она думает, что рычание делает ее страшнее. Если бы собаки создали цивилизацию, это можно было бы назвать по меньшей мере низкотехнологичным.
Я тут же повернулся и зашагал в подворотню. Я бросил на собаку возмущенный взгляд, но этого оказалось недостаточно. Поэтому я подобрал с земли кусок штукатурки, упавший с окольной стены, и замахнулся на собаку.
Собака почувствовала риски этой щепетильной ситуации и смущенно попятилась и заскулила, но потом остановилась и продолжила рычать.
— Интересно, что у тебя там…
Я бросил камень, собака негромко взвыла, потом вихрем бросилась ко мне, но настолько очертя голову, что мне в первый момент удалось уклониться. Я дернулся было с места, но тут же подавил инстинкт. Через секунду собака уже драла мое пальто. Я ударил ее по боку. Порывистый ураган ее бешенства улегся и собака мгновенно превратилась в ущербное жалобное создание, подобное нищим попрошайкам, которые представляют последний штрих в ярмарке бесчестных подонков, безразличных зевак, недалеких обывателей и всего того, что они не способны друг другу предложить, но чем, тем не менее, все время отвлекают внимание. А может, эта ярмарка – весь город?
Собака отковыляла в сторону, заскулила. Она стояла где-то за границей света, возобновился лай, и было не понятно, выскочит ли она снова. Я пошел, и она осталась.
— Сволочь безмозглая! – бросил я вслед. Сволочь, однако же, знает свое дело (каким бы оно ни было).
Неприятны укусы ночных собак, которые открываются зачастую лишь утром, ибо не сопровождаются сильной болью. Но я уже знаю, дворовые собаки никогда не кусают лишь затем, чтобы порвать пальто. Это не в их дворняжьем стиле.
Меня зовут Тедди Тернер, я люблю курагу, а уговаривать людей не люблю. Карта моя не ложится удачно.
Темень была конечно непроглядной. Я двинулся по двору наверх и к центру, где были скамейки и лужайка для детей. Жаль, что дети не играют в три ночи. Однажды пару лет назад я сидел и пил кока-колу, наблюдая за детьми, играющими во что-то мне неизвестное. На протяжении часа они и глазом не повели, не сбавили голосов, не поменяли места. Пока я сам наконец не подошел, меня для них будто и не было. Дети всегда знают, что они делают. А другим знать не обязательно. Я вот не понял, пока не спросил.
Что-то светилось в одном из бесчисленных углов большого двора, соединяющегося с соседними дворами и кажущегося теневой стороной мира, отделенной от озаренной огнями улицы мрачной стеной кирпичных громад, где живут существа, ненавидящие определенность в себе, но мечтающие встретить ее у других. Существа, вечно откладывающие момент ответа на вопрос, на чьей они стороне.
Свет, колеблясь, врывался в домен тьмы и вспарывал ее монолитность – так новичок заикающимся голосом нарушает монотонное течение красноречивой речи оратора, вклинивая гвоздь своего контраргумента в дубовую доску его самоуверенности. Свет, колеблясь, врывался в пространство, медленно раскрывая свою сущность. Подойдя ближе, я убедился, что это свет пламени, клокочущего в старом мусорном баке. Рыжие шаловливые языки огня плазменным войском рвались вперед, и один неизменно сменял другого в их плотном строю. Одни лизали раскрасневшиеся стенки бака, высвечивая и накаляя истончившуюся ржавчину, другие поглощали один за другим различные предметы, от досок до крупных осколков стекла, которые то звонко, то глухо встречали неминуемый конец своего существования.
Я смотрел, как пламя, веселясь, разрушает материю. Так армии, штурмовавшие город, бывало, врывались, сжигали жилища несчастных горожан, насиловали их жен и дочерей и сажали на кол головы их предводителей. Потом они устраивали пиршество, и ничто не могло их убедить в том, что нет причин для большого празднества победы. Велики их радость и достижения, храбры их товарищи и полководцы, а враги нечестивы, и род их не достоин чести быть просто убитым. Поэтому терзания врага будут длиться дольше пьянящего звона победы и поэтому мир обречен на раздоры между прозревшими страдальцами и пирующими слепцами.
Откуда ни возьмись появились какие-то люди, они подходят к огню, будто желают его обследовать, как митахондрии листа орехового дерева. Огонь излучает свет, но свет производит кислород и жизнь, а не золу и пепел смерти. Одна кислота родит, другая обугливает. Пожар рождает обе – как углекислоту, так, при некоторых обстоятельствах, и кислород. Пожар рождает…
Я достал складную пепельницу, закурил. Достал в грязном городе вспыхивающих огней, пылающих непрестанно тут и там в салоне авто, во дворах и домах, выкуривая нерасторопные души людей. Я стал курить, осторожно стряхивая пепел в маленький склепик пепельницы. Два человека, что оказались близко, смотрели на меня удивленно и в глазах их читалось подозрение, нет, уверенность в том что я имею отношение к огню, который лишил собаку источника пищи. Что ж, возможно они и правы. Если есть справедливость в этом ползучем мраке бесконечной ночи. Благодаря этому я и существую.
Но я перестал обращать внимания на лица. Приехали пожарные, и я уже издали смотрел, как неохотно отходили прибежавшие прямо со сна зеваки. Как-то бесшумно вырвалась первая струя, потом вторая, и вскоре небрежный напор двух-трех водометов похоронил огненные полки неистового войска смерти и возрождения.
Стало тихо. Я вышел, прошел квартал. Залаяла собака. Другая собака, с таким же визгливым пронзительным лаем, как и та. Я шел дальше, потому что было время идти.
Сердце защемило, мне стало зябко. Я поднялся и вошел на лестничную площадку пятого этажа. Вдруг стало так тепло на сердце, что я был готов уснуть прямо здесь, в неуютном пространстве предутреннего подъезда.
Я позвонил, и она открыла. Я поцеловал ее в губы, а она меня в подбородок. Поставили чайник. В желтой комнате было уютно и светло. Я подошел к плите и взял чайник до того, как он вскипел, налил нам чай, добавил еще воды и поставил на огонь, синий домашний огонек, преданный человеку и такой же далекий от своего дикого бесноватого родственника, как верный пес от голодного волка. Комната излучала тепло, волновавшее сердце и пробуждавшее печаль. Я не создан для домашнего уюта. Мне нужны серые грязные доски вместо старых обоев, или же грубая белизна дорогих квартир. Мне нужна пустота, а не предметы, создающие нерушимую атмосферу покоя, оставляющие след в памяти… Мы сидели, и было тихо, и я в очередной раз незаметно погрузился в утлый мирок этой комнатенки, с отложенной корешком вверх книжкой, остановившимися часами, запахом ветхозаветной герани и постиндустриального чая. Я протянул руку, потом другую, и дотронулся до ее лица. Она улыбнулась и сказала: «Я не спала».
— У тебя поэтический лоб, – сказал я. Она смотрела на меня поющим взглядом.
Я поцеловал ее в лоб, сдвинув бурные волны ее волос. Потом смотрел, как серебристо поблескивающие волны приходят вновь, и не старался их удержать. Я погрузил в них пальцы и закрыл глаза, вообразив себя моряком, заклинающим море о милости к своему суденышку. На пальцах осталась ледкая пена, но море уходило от ответа.
— Ты мое счастье. Не уходи от меня.
3
Однажды летом у книжного магазина остановилась машина, в которой сидела хрупкая девушка. Она выключила двигатель, и радио затихло. Девушка вышла, направляясь в магазин, где к ней подошел продавец. Они ходили взад и вперед по комнатам, таская за собой стопку набранных книг, и пальцы следовали параллельно взору то вверх, то вниз по книжным полкам. Так они долго искали и набирали книги. Он сообщил ей, что временами у них бывает кое-что особенное, и она обещала вернуться через неделю. И когда она вернулась, они говорили еще, и она сказала, что прочла одну из купленных книг, и он удивленно смотрел на нее.
Еще много недель он просыпался, и его рука падала на холодную поверхность батареи, снимая с нее носок, и застывала. И он не хотел давать себе труда открыть глаза, но начинался новый день, и вскоре звенел будильник, напоминая, что самая верная забота о тебе – это забота, не принимающая тебя в расчет. Так будильник, треща, негостеприимно приглашает нас в путь дневной, а мы можем только опереться на мечту о звуках парадного оркестра, о старом добром эспрессо с его надежным и непотопимым ароматом, о свежем хлебе и меде…
Но прошли месяцы, и отворились двери их душ, и они ласково и безобидно расставались с одиночеством под сенью осенних деревьев, всматриваясь в белоснежные страницы и держа книгу вдвоем, между его бедром и ее коленом. Они ели курагу, и в немой ненавязчивой белизне книжных страниц они находили звуки фанфар, крепкое эспрессо, свежие булки и мед, старые и новые мечты. И с тех пор как отворились для них ворота этого парка, в их жизни что-то изменилось. Но каждый хотел узнать все о другом и испробовать его мечты и воспоминания, и в этом ненасытном неистовстве шелестели страницы любви. И они знали, что она сильнее их обоих, и отдавались ее руководящей воле изо дня в день и из месяца в месяц. И однажды я понял, что это были мы.
В ту зимнюю ночь ветви вязов завораживали своими динамичными трансформациями. Выныривая из-под смутного покрывала ночных туч, луна устремляла на них свой взор, и ветви превращались в толкущееся множество рук, выдвинутых в жесте отчаянной мольбы или – агонизирующей бессильной злобы. Когда же щит облаков окутывал спящую землю мерцающей мглой, непостоянные блики самых резвых лунных лучей обдавали вязы тревожным светом, рождающим в наших напряженных душах образ громадной паутины на фоне странных растений, облаченных по февральской моде в сияющие снежные шапки.
Прижавшись друг к другу, мы долго сидели, окутанные вуалью войны великой луны и косных облаков. Мы пошли в сторону дома, оставив мир ночи позади. И вскоре тонкие стены узнали, что мы осмелились. Я верю, что всегда, когда она прежде занималась любовью, она отдавалась ровно настолько, насколько мак отдается деловитому шершню, жадному до нектара, ожидая во мраке и духоте своих завоевателей иного любовного события. Оказался ли я лишь одним из шершней, а не спокойным и беззаботным цветком с соседнего поля, как мне хотелось думать, цветком, который всегда ждал этого неповторимого и непередаваемого события? Иначе быть не могло. И годы блужданий колючим от белизны канцеляриям и коридорам самоутверждения, годы борьбы за тарелку кураги и место под солнцем привели меня наконец к великому простору жизни, без извилистых тоннелей и тайных троп. Должно быть, провидение знает свое дело, со всеми поступая благородно, перемежая огненный дождь несчастий с ливнем возрожденного будущего. Но всех ли ждет тарелка кураги?
Потом была учеба, и бессмысленные проверки, бессмысленные слова, бессмысленные люди. Знакомства, прерванные через пять минут, друзья, уводящие взгляд, лекции, прочитанные в духе самооправдания, и вопросы, заданные с интонацией лукавого тщеславия.
Затем снова лето, и поездки за город, и сырая земля сада, и непроросшие ирисы, и хрупкое пламя костра посреди серого дня и бесцветных сумерек. Шли дни, и я катался с ней на велосипеде, потому что она любила кататься. А я любил тишину и удаленность, и когда тот, к кому ты хочешь и можешь обратиться, ждет за твоим плечом. Ты можешь даже не обращаться, достаточно посмотреть, и можно ехать дальше.
Благодаря этому я существую.
— Поехали на Мемфис! – крикнула она.
— Но там негде кататься!
— Не проблема, там ведь такие виды!..
— Какие виды?
— Там церковь по ту сторону реки…
— Ладно, поехали.Мы въезжали на дорогу, идущую на Мемфис. Было прохладное сиреневое утро. Пару раз мы переносили велосипеды через разрушенные осадками ступеньки, ведущие к небольшой площади, чтобы быстрее доехать. Мы вгрызались грудью в пространство, разрезая лужи и оставляя позади лай негодующих собак.
Пронизанный солцнем воздух преодолевался с трудом, но мы проехали через последний трудный грунтовый участок дороги, что сворачивала дугой и устремлялась далее вниз. Через проемы в кустах летали шмели, крылышками сдували с листьев пыль и качались вместе с ветками, взвешенные ласковой песней утренних ветров.
— Едем! – крикнул я.
— Только не до конца!Начинался свободный спуск, руки покинули руль, и я понял, что, если бы люди были одарены крыльями, то я бы без всякого усилия взлетел.
— Дальше не поеду! – крикнула она. – Встречу тебя дома!..
Я тревожно оглянулся, насытил легкие воздухом и поднял ногу с асфальта. Движение овладело мною, и изумрудно-опаловый мир стал фрагментарным, но от этого не менее цельным. Я мчался к подножию, где бы оно ни было, и мчался безоглядно. Закончились кусты, начались деревья, и пейзаж с церквушкой мгновенно скрылся позади. Так же мгновенно, но более заметно, во мне что-то разорвалось. Я остановился и поглядел назад. Мое ускоренное дыхание увязало в темном воздухе, преисполненном деревенской ленью. Позади меня дорога, сужаясь, уходила вверх. Впереди простирались фермерские хозяйства с сараями и складами, которые были мне все знакомы. Ветра не было, и циркуль моего взгляда установил, что солнце ушло ввысь. У обочины металась бабочка-однодневка, чуть дальше в дорожной пыли валялась одинокая покинутая шина. Пустота.
Она не поехала со мной…
В голове был хаос. Но когда я вернулся, я встретил ускользнувшую улыбку, и эта улыбка была в женщине, которая была во мне. Бесконечный жгущий белый свет.
4
Она рванулась и разодрала мою душу так, как игла, выдернутая во время инъекции, разрушает вену. Я остался в безвоздушном пространстве простой, бессмысленной жизни человека одиночного, и контраст с моим былым мировосприятием и самочувствием был налицо. Нелегко привыкать к одиночеству.
Однажды Крис меня спросил:
— А вы смогли бы без кокаина?
Я ему ответил, что мир, по сути, аудитория, и несчастные в ней – это те кто сидит ближе к первому ряду, прилежно записывая каждое слово лекции. Несчастнее всех – профессор, он вынужден полностью отказываться от себя. А люди головастые располагаются на задних рядах, подымают ноги на скамью и мирно дремлют, набираясь сил за время нудной лекции. Поняв это, сказал я Крису, без кокаина и ты не сможешь. Он помогает дремать на лекциях наших будней.
Однажды мы шли по центральной улице, было холодно. Мы шли, а впереди была кучка людей, которые хвастались и ворочали торсами. Кое-кто из них сплюнул.
— Спорим, когда мы пройдем, они плюнут нам под ноги.
— Мистер Тернер, не думаю, чтоб они осмелились прямо так…
— Не обманывай себя. Эта конструкция и так уже разваливается, – сказал я, хлопнув себя руками крест-накрест по плечам.Конечно же, Крис вежливо отвел глаза.
Я остановился.
— Отойди от меня.
Глаза Криса округлились. Я повторил:
— Спорим, из них никто не посмеет и слова сказать, когда я плюну в ответ так же, как и они?
— Сэр!..
— Стой тут и жди.Сделав вид, будто прощаюсь, я зашагал дальше развалистой походкой. Кое-кто из хвастунов дернулся и плюнул. Я обернулся и плюнул в ответ. Плевок приземлился в дюйме от ноги одного из них. Я шел дальше. Постоял, пока проезжали машины, перешел улицу, сделал знак Крису и встретился с ним на моей стороне.
— Они даже пошевельнуться не посмели!
— На самом деле, это как карта ляжет, так что не стоит воображать всякое…
— Но их же было четверо!
— Так и ты тоже рядом стоял.
— Я – рядом?
— Двое это уже много. А на одного набросились бы. Не сегодня, так в следующий раз.Мы пошли ко мне.
На тумбочке переполненная пепельница. На столе две бутылки дешевого вина, одна пустая, другая полупустая, валяется смятая упаковка из-под апельсинового сока, старая складная пепельница, которую я больше с собой не брал (вероятно, потому что теперь и без нее чувствовал себя ненормальным). Недопитое вино прилипло к стенкам прилипшего к столу стакана, пол был липкий и грязный, а в комнате застоялась духота и пыль от разбросанных повсюду, в том числе на кровати, кип бумаги. Мебель, одежда и постельное белье, – все было пропитано густым сигаретным запахом.
— Прости, что так не прибрано… Давай выпьем.
— Мистер Тернер, еще только пол второго…
— Прости, осталось полусладкое только. Оно тебя устраивает? Дешевое конечно, но дешевое вино, что дешевые духи: сердце от него щемит сильнее, и мысль уплывает в зыбкие дали мечты.
— А когда дорогое? – спросил Крис, но ответа у меня не нашлось.Крис сказал, что видел в Нью-Йорке Веронику. Он говорит, теперь она Вероника Тауншенд, и живет она во Флориде. Муж работает в банке, поигрывает и славится на все биржевое сообщество ослепительно роскошной лошадиной улыбки.
Представляю, как он разлегся в тот день в моем гамаке и мерзко светил на нее этой улыбкой. И как она подумала: какие простые повадки, какой открытый взгляд. И как, еще тогда, присела рядом, и как, обвенчанные под звуки органных симфоний, они мнили себя счастливыми. Может быть, до сей поры мнят…
Я стоял на мессе в Нью-Йорке, с непонятным напряжением всматриваясь в одинаковые чопорные лица. Мне надо было что-то написать. Когда я вернулся в гостиницу, меня пригласили к телефону в вестибюле. Мне сказали, что командировку придется сократить. Я должен вылетать завтра. Дурацкая это работа, но… благодаря этому.я существую.
Взяв сумку и выйдя, я услышал гул сирен и, пройдя квартал, увидел скопление машин скорой помощи и полиции. Перекрикивая волны бессмысленного звука, где-то в центре всеобщего внимания размахивал руками какой-то мужлан, доказывая, что он сам чуть не погиб.
Я видел сон про то, как я лезу за бананом на банановое дерево, но как только я чуточку приближаюсь к банану, дерево удлиняется, а я лезу и лезу, подавляя желание взглянуть вниз. Потом это оказывается необходимым, и я больше не могу откладывать, так что я собираюсь с духом, гляжу вниз, а там облака…
Мы были высоко, высоко над облаками, скалами и снежными равнинами. Полет был прерван громкими звуками. Нет, это сперва было совершенно обычной неурядицей. Сперва ничего не звучало, просто тряслось. А потом капитан ледяным голосом сказал, что события могут разворачиваться проблематично. Проблематично. Да, легко им там врать. Через шесть минут была сделана поправка: проблематично или трагично. Или мне только послышалось?
Первые полчаса даже шепта не было. Как интересно, когда есть опасность, люди сразу затыкаются. Прошло еще время, и началась открытая паника. То есть – люди говорили, что они бояться. Но нет, наверное, это не паника. Да, это не паника.
— Есть ли здесь католики? Повторяю, есть ли в самолете католики? – спрашивал лысый толстый мужичонка.
Люди стали пересаживаться и группироваться. Меня спросили, страшно ли мне. Я сказал, что много писал о крушениях, в том числе авиакатастрофах, и все обдумал. Так что мне не страшно.
Да, не страшно. Но мне было жалко, что так получилось. А вокруг сотворился, наконец, полный хаос. Люди шипели, выкрикивали молитвы, дубасили руками по сидениям и высверливали в воздухе коридоры своими пронзительными визгами. Как люди все-таки прекрасны, когда они в кой-то веки задумаются о вечности!
А теперь немое кино, ибо я уже не слышу слов. Мне не давали выглянуть в иллюминатор, но, пользуясь отключкой своих соседей, я выглянул. Почти ничего не было видно, кроме движения. Жаль, что она не покетела со мной.
Сегодня 6 марта 1978-го года. Я Тедди Тернер, мне сорок три, и моя карта не ложится удачно. Я лечу в безликие пространства вечности на борту рейса 1172, Нью-Йорк – Мемфис. Вы узнали историю моей неистовой любви и серых будней. Мелодия моя подходит к концу. Дух мой овеян вязким пламенем сгорающего мусора. Зашифрованные, странные письмена жизни уводят меня в прозрачную смерть, и я не спускаю парус, я плыву прямо в бурю, вперед. Где-то позади белозубый избранник моей возлюбленной, должно быть, подвязывает свой новый гамак, кусая сендвич. Удержит ли он его? Ругаясь, он нагибается, подбирая упавшие на землю остатки томата и майонеза. Думаю, его я узнал лучше, его я узнал лучше всех. Но есть люди, чей облик, жесты и движения не соответствуют характеру. Таков и я. Я люблю курагу и дурман дешевых духов, я не люблю уговаривать людей. Я любил находить необычные вещи в необычных местах. Теперь я устал и прошу убежища. Никто не имеет права отказать мне. Впереди море безмолвного планктона, уравнивающее море смерти. И больше – ничего не существует.
Александр Тер-Габриелян
