Александр Тер-Габриелян
Вполне понятная экзальтация, та самая, которая делает на армянской свадьбе невыносимым почти все, включая богослужение, придает армянской панихиде свойства высокой драматургии.
Странный и угрюмый факт: люди умирают круглый год, омрачая каждый месяц, не делая исключений даже для апреля, мая и июня, между тем как небо столь трогательно радуется, огорчается или свирепеет, дождит или проясняется, что начинаешь верить, будто есть неведомая предыстория у небесных сантиментов. И уж если нет предыстории, то должны быть хотя бы последствия – должна быть кара за нарушение идиллии. Ведь всякое безосновательное покушение на чужой покой, всякое неуместное страдание должно получать суровую отповедь – хотя бы от лица погоды. Таковые покушения и страдания могут тщательно маскироваться, и поэтому надобно хорошо разбираться в иерархии покушений…
Увы, природа нас игнорирует, кары не наступает, и человечество идет по пути упрощения религиозных обрядов и всех древних методик постижения небесной драматургии. Желая реже думать о смерти, люди странным образом отказывают себе в искусстве спокойно жить.
Читайте также
Иногда люди позволяют себе самоочевидное поганство, к примеру, развязывая под голубым небом апреля кровавую войну. Такие явления – очередное напоминание о том, как оглушен соблазненный шопенгауэровым пессимизмом человеческий род, как он далек от гармонии даже в деле рождения и смерти. Даже робкий одуванчик знает, когда следует любить, яриться и грустить; лишь человеку это невдомек.
На крутом и пыльном, хаотически застроенном холме находится церковь святого Ованнеса – не то грамотея, метившего в жокеи апокалипсиса, не то пророка, флиртовавшего с Саломеей, царевной Иудейской, и потому не сносившего головы. Кто бы ни были эти древние Ованнесы, жизнь их была еще глупей, чем у древних Александров и Константинов.
Если первые, несмотря на безграничное благочестие, дошли совсем до ручки, то вторые, не отказывая себе ни в чем, легко получили отпущение грехов у современников и потомков, и даже по окончании эры схоластической наркомании остались в фокусе внимания, тогда как приснославные Иваны, Кириллы и всяческие Мефодии стали преимущественно героями анекдотов. И поскольку словесность была увлечением забытых героев креста, а всем известные герои меча ею пренебрегали напрочь, остается лишь удивляться, что словесность, да и архитектура (которая вся суть постройка и перестройка креста) все еще смеют о себе иногда напоминать.
Выдается из этих двух рядов армянский святой Месроп Маштоц. Начертатель армянского алфавита, воплощенный в серой скульптуре на пороге ереванского хранилища рукописей, несмотря на обретенный нимб, никогда не чурался подвигов меча. Однако он порядком устал. Он устал от супермаркетов и кафешантанов, где человек отдается чувству иллюзорного изобилия, где с одной полки предлагают себя соски, сосиски, соль и фасоль. Он устал от автомобилей, которые так много дымят в этой душной стране. Он устал от лодырей, от мещан, которые бегают мимо. Он устал от нытиков и платоников, которые так много пекутся о духе, а не о букве. Он устал от луны, которая так скупо освещает ночные штудии его каменных зрачков. Он устал от того, что его дразнят вывесками вроде “Лакомка” и “Самсунг”. Но он твердо верит, что былые подвиги его памятны всем, и пока он в это верит, он будет сидеть на этом месте недвижно.
На крутом, залепленном тутовыми деревцами и фанерными домишками холме, возвышается мрачная церковь святого Ованнеса, кем бы он ни был – бородатым грамотеем, или – развратным пророком.
Можно предположить, что у святого Ованнеса была собака. Можно предположить, что собака бегала вслед за умалишенным блаженным Ованнесом и карала всех встречных насмешников большими сердоликовыми клыками. Можно предположить, что собака спасала томных девственниц из вод Галилейского моря и заделала своему хозяину славу спасителя и чудотворца. Как бы то ни было, собака рядом с этой церковью лаяла почти по-человечески яростно. Любопытно, что несчастные собаки под влиянием людей теряют способность к зловещему шакальему измывательству и постепенно, за долгие годы службы, доходят до тупой и бесхитростной человеческой ярости. Такой и была собака святого Ованнеса и его нынешнего преемника, настоятеля.
Преемник был не выше и не ниже среднего Ованнеса, при нем имелась и борода, и неопределенное духовно-бюрократическое выражение лица. Лицо это напоминало физии досужих охранников, шатающихся у ночных забегаловок и мыкающихся при банковских конторах, и отражало старинную традицию халкедонского самодурства, столь почитаемого в среде армянского духовного сословия.
Он стоял высоко – точнее, он стоял среди нас, но его голос слетал свысока, и непонятные слова старого языка, еще не засаленного многочисленными мещанизмами, летели и лопались о каменные стены, брызгали осколками хрупкого эха и падали на людей, стоящих в суровом молчании. О, как часто призывают армяне говорить на своем языке, учиться своему языку, как часто они философствуют об этом языке. как часто и неуклюже с ним играются. Но они так редко дают ему звучать свободно и непрерывно!
И вот он звучит – правда, это другой язык, почти не имеющий общего с мутью сегодняшней жизни, старый, свежий и прозрачный, как воды горных озер. Это язык, из которого рождается самосознание постаревшего, но не слишком поумневшего народа. В нем ясно намечены одиночество переиначенного христианства, скрупулезность исторического расчета, когда в промежутках между взлетами золотого и серебряного века дыхание мертвеющей государственности столь слабо, что от нации остается одна только тень; он весь суть – антиматематика, которая управляет судьбой культуры все более сужающейся и почти схлопывающейся, отчаянный алгоритм отступления, допускающий поражения, резню и стихийный исход населения в обмен на хлеб, 36 прытких букв и малую пядь ощетинившегося крестами ландшафта.
И звучал не только язык. Звучал мрак под сводами и куполом, в глазах неприкаянного, семнадцать веков как отлученного от цивилизации священства. Звучал запах женских платков, трепещущих от музыки. Звучало созвездие темных глаз над бледностью усопшего, звучала склоненная нежность дочери и внучки. Звучали оранжевые трубы крылатых трубачей.
