1.
Это был трудный день для мастера Эфеса. Это был сокрушительный день.
Он допил свое пиво и окинул взглядом темное помещение таверны; вон желтенькие, сутулые плечи официантки: сегодня они заработали еще на несколько квадратиков хлеба. Вон пыльный квадрат шарманки, механизированная геометрия которой когда-то была подтверждением глубокого шахматного чувства, что искусство недосягаемо для любой науки. Но почему сегодня все квадраты молчат? Доска ушла в тень, и над нею мелькали беспокойные, затравленные руки дилетантов, внезапно и хищно подлетавшие к доске без всякого чувства вины перед искусством…
Но доска всегда, рано или поздно, выступает вперед. Эфес услышал смех одного из гостей, нагнувшегося над воинственной формацией деревянных фигур. Это был самодовольный смех, это был деревянный смех расслабленного, самоуверенного шахматиста.
Эфес вздрогнул и поглядел в сторону. У короля много сторон для отступления – выбирай любую. Трудно взять под контроль все стороны света, и еще труднее удержать. Но у Эфеса почти не оставалось выхода, и в тот февральский вечер он это ясно сознавал.
Он был ошеломительно зол на весь мир и на себя. Но прежде чем дать свободу гневу своему, он интеллигентно усомнился: неужто избавление планеты от грязной половины человечества со всей его высоколобой чепухой, – неужто это избавление обойдется без издержек? В связи с чем длинная и сложная цепочка логических комбинаций привела к выводу, что, останься он один на планете женщин, то стал бы идолом их или жертвою, либо тем и другим одновременно. Ведь над идолом всегда повисает угроза быть зверски растерзанным. Идол, таким образом, не может себе позволить даже минутной слабости – даже после двенадцати пузатых кружек пива.
Эфес посмотрел в мутное окно и стал ждать, кто себя в нем покажет. Но в квадрате окна квартировал только ветер и снег: только февраль. Скользкий февраль високосного, коварного 1912 года.
Что поделаешь! Февраль покровительствует белым. Эфес всегда рвался к белым фигурам. Но сегодня ему достались черные, а Турати, играя белыми, предстал во всей своей надменной мощи. Как же хорошо играли белые! Поздравим белых.
Надо сказать, что в этот день черные играли тоже достойно. В плавности, лебединой томности движений они, конечно, уступали белым, но, демонстрируя отменную координацию и сплоченность, они достигли видимого равенства в позиции, несмотря на нескольких тонко просчитанных, сдержанных выпадов со стороны белых.
Но какие это были выпады! Сколько было замкнутой, скрытой в них силы! Никогда еще Эфес не чувствовал такого умаления перед лицом противника, как нынешним вечером, сидя под номером двенадцатым и мобилизуя последние ресурсы своего самолюбия на защиту от тех ударов, эхо которых он слышал до сих пор.
Воздух в главной зале, где он готовился встретить великого Турати, был пронизан вывихнутыми взглядами собравшихся шахматистов. Было там душно от напряжения умов; слышалось булькающее заикание опорожняемых бутылок вина. В момент этих наблюдений Эфес обнаружил, что только он из всех двенадцати не пришел еще в глубокое оцепенение, что он один праздно рассматривает публику, ожидающую с нетерпением церемонии заклания. Вокруг – одни коротко остриженные, такие с виду пыльные, такие покорные головы, а за ними – колонны, подносы, бутылки… И такие же круглые женщины и круглые женские шляпки. Казалось, в этой атмосфере сосредоточиться было невозможно.
Затем, когда игра уже развивалась, он отметил безнадежное состояние конкурентов, которые недавно так гордились правом играть против самого Турати. Набухшая шея соседа медленно впускала и выпускала воздух, тени застыли вокруг неподвижных глаз, и ничто не намекало, что взгляд этих глаз когда-либо вернется в этот мир. Дым летел над серыми затылками, пыль вылетала из карманов серых пиджаков.
Что же Турати? Турати был неукротим. Он был причесан, высок, и в молодых плечах его пульсировала энергия. Проходя от доски к доске, он широким и резким движением перемещал полный вина бокал справа налево, потом опять слева направо. Восхищенные взоры спешили за вальсирующим, искристым бокалом, карабкались по могучим плечам и подпирали высоко приподнятую, триумфальную бровь гроссмейстера.
Право же, февраль – неудобный месяц для шахмат. Деревья окончательно, до самой сердцевины, мертвеют, и за каждым деревом, за каждым отгоняющим мглу фонарем может скрываться ужасная дыра, неведомая тактическая пропасть.
В былые, далекие годы, в это воинственное время зимы Эфес любил провожать уходящих циркачей. Глотатели шпаг и девочки-барабанщицы, фаталистически настроенные львы и двуногие рыжие чудовища с красными носами – все они устремлялись к новым местам. Мальчик провожал их вздернутой в прощальном жесте рукой. Он жалел о том, что много времени уходило на шахматы, жалел о пропущенных номерах, о той девочке в красных ботинках, которая звала его посмотреть на большого, размером с медведь, цыгана, на глотателей шпаг и на веселые барабаны, в которые можно было смело бить, не думая о тактике и стратегии.
И зима тогда была чуднее, и цыгане были волосатее, потому что это была Россия, страна его детства, его первых шагов и комбинаций. И девочки были красивее, и не боялись даже в красных сапожках ходить по медвежьему навозу. И о немецком характере напоминала только далекая царица в Петербурге. И, конечно, победы маленького Эфеса могли тогда расчитывать на самые блестящие награды.
Однажды в ту пору, когда Эфес не отрастил еще усов и когда он подолгу, забыв о цыганах и сапожках, мог наблюдать в небе танец ручных голубей или подбадривать сцепившихся в тумане и слякоти яростных псов, – однажды в те далекие времена к ним в гимназию пожаловал генерал-губернатор и лично благодарил юного победителя за его талант, за его самоотверженную преданность темному и капризному искусству шахмат. Особенно отчетливо Эфес помнил, как благодетель, внезапно покраснев, самолично высек холопа, по вине которого в подарочном наборе шахмат не хватало пары серебряных коней.
Но сегодня он сам был точно сцепившийся пес. Сегодня ему нечего было надеяться на невозмутимую брань цыганских дочек, гипнотизировавших всякого, кто пытался обыграть приглянувшегося им Эфеса. Сегодня ему ничего не оставалось, кроме как из последних сил противостоять плечистому гиганту, в котором силы физические и умственные сплелись в невыносимом и невиданном дотоле единстве. И образ его преследовал теперь Эфеса по ночам, душил его, одним движением сметал дивно сбалансированную позицию, обнаруживающую вдруг ненадежность карточного домика.
Турати был частью той до блеска отполированной, хорошо прилаженной и тщательно смазанной силы, которая творит пароходы и минометы. Смысл каждой его партии был в утверждении научно-теоретического, жестокого и бесчеловечного подхода к шахматной игре. В его стиле чувствовалась ранее небывалая, мало с чем сравнимая красота – но то была не красота безмятежного баварского замка, отраженного в прекрасном озере… То была красота ночной тени, крадущейся и обволакивающей свою жертву.
Еще на заре нового столетия объявился этот Турати – непревзойденный и безжалостный гроссмейстер – и провозгласил, что закон стоит выше красоты и что гений его призван в мир покорить все сущее в беззаконии, дабы после установить новый порядок и новую эстетику, основанную на власти закона. Врагом этой революции был объявлен королевский гамбит, и вскоре вся шахматная гвардия опрометчивых романтиков была рассеяна броненосными ударами Туратиевых ладей. Но и мастер Эфес столкнулся с этими ладьями не впервые.
Что же до России, то оттуда стали приходить необыкновенные новости, на которые Эфес не мог смотреть без печали и смутного чувства потери. Купцы и провинциалы шли в политику; мода проделала удивительный фокус: меха и фамильные драгоценности стремительно теряли цену, пока не приблизились к стоимости хлеба насущного, вопреки самым искренним молитвам многомиллионной православной паствы; террористы, мечтая о новом порядке, взрывали добродушно-пузатых генерал-губернаторов; полиция все больше придиралась к иностранным агентам; агенты все чаще воображали себя в роли регентов. Еще раньше, сразу вслед за окончанием транссибирской железной дороги, мужиков стали вагонами усылать в Сибирь – огромную снежную пустыню, где много золота и алмазов (в Петербурге надеялись, что переселение укрепит азиатские владения царя Николая). В этой пустыне им не давали ничего, кроме денег, и мужики хмурились; складывалось ощущение, что у русского народа напрочь отбило охоту воевать, но, возвращаясь по домам, он уже не предавался былинной прокрастинации, как раньше, ибо чуял приближение большого и жестокого счастья. Даже оголодавшие голуби на голубятнях становились совсем не напоминали голубей мира.
Послы, однако, докладывали, что царь Николай не понимает, зачем мужикам деньги и права, и что царица завела собственного мужика, который, как и встарь, вполне доволен своими вшивыми лохмотьями. Некоторые добавляли, что он, по ночам, вскарабкавшись, как медведь, обучает строптивую немку свойствам русской березки, но другие считали, что она глуха к любой, даже исконно медвежьей нежности.
Следом за тем появился слух о том, что Распутин, положив конец несчастьям царской фамилии, предлагал теперь свои услуги на фронте: он стремился возглавить казацкую конницу. Более того, царица, по словам фрейлин, весьма решительно требовала в краткий срок предоставить грязному шарлатану эскадроны. Она напоминала царю, что это ее дочки в царскосельском госпитале ухаживают за вонючими русскими вояками и что никто не спорил с царем, когда он распорядился судьбами юных принцесс. Царь что-то пробормотал о военной науке и в расстроенных чувствах ушел стрелять ворон.
Но дело не в том, что серебристых голубей над куполами стало меньше, и не в том, что краснощекие крестьянские парни все больше погружались в диалектику распрей и споров. В былые времена, когда войны еще не было, а Эфес был студентом в России, он дружил с Алешей Пеллером, авиатором, поднимавшим в воздух любую пропеллируемую тарахтелку. Вокруг Алеши всегда было много певичек и цыганок, и Алеша был сам не свой, когда не мог собрать под крыльями очередного пиршества своих товарищей. Пировать в России весело, и тот холод, тот рев моторов, те девичьи всхлипы, которые переполняли прекрасную русскую зиму, Эфес никогда не забудет. А в какое он тогда приходил смятение, когда озорному Алеше удавалось запихнуть его в кабину самолета! И рядом внезапно оказывалось удивительное, золотистое и бархатное, мечтательное существо – и больше никого, только небо.
О нет, дело вовсе не в веселье – какой из мастера весельчак! Дело, весьма определенно, в самолюбии: когда не дается турнир – разверзается бездна; игрок в такие моменты рискует навсегда разочароваться, убить в себе все надежды и мечты… Такой мастер навсегда застревает между адским вертепом турнирного прошлого и тенью тусклого будущего, если только в решающий миг овально-золотистая нежность не разделит полушария овально-красного фрукта и не предложит игроку влажную дольку апельсинового счастья.
2.
После партии с Турати прошло пять лет, и каждый февраль мастер Эфес думал об этой партии, как о дне рождения возлюбленной. Он чувствовал, что партия требовала особого отношения, быть может, особых подношений. Он, конечно, помнит, что эта партия закончилась вничью. Это была единственная ничья из двенадцати партий, разыгранных гроссмейстером Турати в тот памятный Висбаденский турнир. Он, Эсес, отразил натиск белых, выдержал жестокий, долгий и томительный взгляд, после которого гроссмейстер предложил ничью и, не дожидаясь ответа, ушел делать ход на следующей доске. Эфес был изумлен; он не позволил себе мысли, что Турати не увидел, даже забегая на много ходов вперед, ни одного преимущества, ни одной лазейки, через которую могла бы перегруппироваться для смертоносной атаки его безупречная военно-шахматная машина. Чем же можно объяснить столь нежданное предложение ничьей?
После мучительных размышлений в тот день, после тщательных проверок весь следующий месяц Эфес убедился, что он был прав: гроссмейстер имел великолепные шансы на победу, но отмахнулся от них в пылу прочих забот, как ученый отмахивается от неофита, требующего все новых доказательств вполне обоснованной истины. С тех пор Эфес не участвовал в турнирах.
Разучившись любить комбинации квадратов, Эфес стал поклонником овалов. Он нарочно забывал брать сдачу у миловидных продавщиц, прогуливался мимо танцевальных зал, уступал в шахматы отцам красивых девушек… Он снова и снова покупал апельсины.
Но сердца женщин были непреклонны и злы. Эти сердца были ежечасно заняты борьбой за молодых и плечистых, как Турати, мужчин. Их больше интересовала цена на плинтусы в лавке соседнего квартала, чем список любопытных партий мастера Эфеса. Они терпеть не могли, когда Эфес говорил с ними в философском ключе. “Положим, так, — говорили они, прыгая сквозь огонь его постулатов. – Но у вас такой сильный акцент, а я так устала! А правда, что у вас в России…” На помощь приходили лучшие сорта винограда, восточных сладостей и, конечно, апельсинов. И уже под прикрытием вербального и фруктового натиска специально обученные пальцы прорывались к ключевым рубежам обороны.
Он любил красоту так сильно, что порой готов был, когда его приглашениям не внимали, с заранее уготованной позиции забросать апельсинами застигнутую врасплох девушку. Когда женщина была близко, и ее можно было потрогать, благодарные губы его порывали поцелуями грудь. Но это была баварская грудь, и она утомляла несчастного Эфеса. В ней чувствовалась скучная белизна горшочков из-под герани; под нею стучало глупое, керамическое сердце.
Но что еще ему оставалось? Стоит ли посвящать свои усилия искусству, которое порождает монстров, подобно Турати, наделенных даром доказать любую, самую нечестивую теорию? Монстров, предающих искусство на заклание публики?
Ничто никогда так не влияло на Эфеса, как равнодушно пожимающий плечами Турати в момент предложения ничьей. Если силой его воли может быть опровергнута целая отрасль в искусстве шахмат, если несколькими статьями можно похоронить все вариации королевского гамбита, то кто сможет ручаться за надежность всего шахматного наследия? И даже в России, стране талантливой и безрассудной, великий Чигорин терпел от последователей Турати одно поражение за другим.
Эфес не смог найти ответов на эти вопросы и покинул мир шахмат. Оставался мир апельсинов, мир красоты овальной. Еще в ранние годы своей карьеры он познал, в какую порочную бездну устремляемся мы, лишаясь опоры на квадраты и овалы. Этой бездне противостоять невозможно, и остается только линейное движение по освещенной луною железной магистрали, рельсы которой соединяются вдали, как плоскогубцы. И сверкающие треугольньные знаки во тьме, и треугольные башенки сосен, что навеки уходят на запад. Эфес страшился железных дорог и теперь, устраиваясь на ночь в купе, с трудом оправдывал этот страх возвращением на родину.
Когда же Эфес вернулся туда, где сделал свои первые шаги, туда, где он своими апельсинами кормил солнце с детской руки, он вместо девочек с барабанами и великих чудес увидел страну голодную и пьяную. Разъезжая по делам службы, он видел одинаковых грязных мужиков и суеверных баб с кривым коромыслом наперевес. И все же он остался в России.
Традиции чинопочитания уступили место хамской развязности, которая позволила ему услышать много развязных анекдотов о Зимнем дворце и Царском селе, об августейшем семействе, о предприимчивых попах, занявшихся политикой. Эфес возобновил старые знакомства, но чего-то не доставало в его прежней жизни, никто не пировал, и нигде не было Алеши.
3.
Все шло своим чередом. Хлеб должным образом поставлялся союзникам, а народ должным образом голодал, пока отделанные золотом и бархатом кабинеты великих держав разыгрывали свою партию, и необразованная Россия воевала так, как умела.
Все в русском правительстве понимали, что народ хочет иной, неведомой им, жизни. Удивительно: любая сформулированная просьба или требование, как правило, уменьшает шансы на добросердечное согласие, и это Эфес хорошо знал по шахматам. Но на что надеяться, если самая благородная аристократия духа не умеет пойти навстречу народу? Не имея ничего общего с его примитивными запросами, она усугубляла уже совершенные ошибки свергнутого императора.
Ничьи преследовали несчастного Эфеса: теперь, работая чиновником по делам военных предприятий, Эфес заботился о том, чтобы снаряды поступали в руки генералов по самым низким ценам, и работа эта была унизительным компромиссом. Бывший мастер возненавидел целеустремленность стратегов: он познал, что победа случается и там, где нет красоты; но он все еще оставался одним из миллионов солдат королевского гамбита.
Он понимал, что возможность победы – это лишь стыдливое оправдание политического преступления. Белокурый бестия – венец европейских чаяний – умер от аллергии, осложненной тяжелою формой жадности. Эфес, страдая за судьбы Европы и в поисках серьезного собеседника, снова решил найти своего старого друга Алешу, но даже чиновники генерального штаба не располагали точной информацией о таинственном воздухоплавателе. Кое-кто обскурно предположил, что Алеша Пеллер застрял или разбился на далеком экзотическом острове, о котором было модно писать в тот экзотический год. Но Эфес, хотя и потерял веру в великие таланты, все же не мог себе представить, чтобы Алеша погиб из-за случайности.
4.
Бывший мастер подолгу сиживал у старой карусели, под ржавой листвой больших раскидистых деревьев. Сквозь прикрытые окна маленького ресторана было слышно, как гудит самовар. Людей в парке было мало, и мастеру было скучно. Но несколько дней назад в его память вошла девочка, худенькая девочка в красных сапогах и платочке, которая катала на карусели куклу и бегала вокруг, размахивая свободной рукой, – бегала и приговаривала:
– Катайся, жидовская морда, катайся, пока не расстреляли.
Кто эта девочка? Может быть, ее мама целовала руку какому-то генералу в ресторане; может быть, она давно умерла. Эфес представил, какая у нее мама… Но сегодня девочка не пришла. Эфес поднялся и пошел к железнодорожной станции. Самовар гудел удивительно громко.
Где сейчас Алеша, с кем он празднует, кому открывает новые горизонты? Размышляя, Эфес перебирал в памяти каждое свое унижение. Вот его отец холодно говорит: “Уж так тебе положено”; вот его сестра, вечно суетливая, вечно опаздывающая, справляется, который час, и отправляется на концерт, на котором ей становится плохо; вот она умирает; вот возлюбленная называет его занудой, убегает из ресторана; вот плечо Турати; вот февральский день, смех шахматиста, смех шарманки, самодовольный смех Баварии…
Эфес подходит к железной дороге.
Паровоз, который мчится на всей скорости где-то далеко. Треск телеграфа. Визг самовара.
Паровоз, который мчится на всей скорости где-то, не может быть творением руки человеческой: он мчался и мчится так всегда, ежечасно, ежегодно – линейно. Человек лишь совсем недавно его укротил и подчинил. Этот паровоз сделал человека жестоким и умным. За этот паровоз можно быть спокойным! Можно быть спокойным, что никто не почувствует себя убийцей. Можно быть спокойным, что даже природа не почувствует брезгливой мерзости.
И хотя оставались еще миллионы правоверных солдат под присягой, Эфес знал, что этой осенью – осенью 1917 – произошел окончательный разгром королевского гамбита. Но он только прошептал, лежа на рельсах:
– Мама, гаси самовар, гаси самовар! Гаси самовар, мама.
Александр ТЕР-ГАБРИЕЛЯН
