«Пантократор солнечных пылинок» Льва Данилкина и «Империя должна умереть» Михаила Зыгаря
Я не историк. И это не профессиональная рецензия. Записать эти впечатления решил потому, что некоторые мнения про «Империю», встретившиеся мне, оказались довольно отрицательными. Для меня же эта книга явилась главной в 2017-м году из всех (немногочисленных) прочитанных. Читаю-то я много, но не много многостраничных книг заканчиваю. Решил записать, чем данный труд меня впечатлил.
Для верного понимания того, почему книга Зыгаря показалась мне важной, необходимо учесть, что же именно я знал до того про ту эпоху. Чистого знания было мало. Кроме истории СССР и КПСС в различных курсах, выученных мною в школе, институте и аспирантуре, я ещё читал «Красное колесо» и, пожалуй, в тематическом смысле больше ничего. Хотя написанного в ту эпоху или о ней, но не профессионально-исторического характера, читал много: литературу, поэзию, воспоминания и записки культурных деятелей. Маяковский, Пастерак, Цветаева, Ахматова, Хлебников, Мандельштам, Надежда Мандельштам, Лидия Чуковская, одесская линия в литературе, Бахтин и т.д. «Окаянные дни», Горький, Набоков, Шолохов. Ну может ещё что читал, сейчас не упомню.
О фильмах не говорю, не большой я зритель кинопродукции. «Корону Российской Империи» люблю с детства.
Вначале необходимо вкратце обсудить книгу, которую я прочёл до книги Зыгаря, на близкую тему: «Пантократора солнечных пылинок» Льва Данилкина.
Почему человек, которому Ленин надоел ещё в советской школе, читает очередную книгу о Ленине? Потому, что загадка Ленина не решена.
В «Пантократоре» материал для меня новый был, особенно о последнем периоде жизни Ильича («Тельца» в своё время смотрел, но этот фильм ничего не объяснил). Автор ставил вопрос, традиционный для попыток понять Ленина: зверь ли был последний? Почему он пошёл на все те жестокости, что пошёл? Если был умён и гениален—то почему? Ведь гений и злодейство несовместимы? А если не был гениален, то что же?
На этот вопрос Данилкин убедительного для меня исчерпывающего ответа не даёт. А может, и невозможно его дать? Но, по-моему, Данилкин не нашёл идеи, идеологического обоснования, мировоззренческой, ценностной основы, чтобы полностью заново объяснить феномен Ильича: как был этот феномен энигматичен, таким и остался, и даже название данного труда, как бы, об том же: что был гений, непонятно как образовавшийся и откуда взявшийся, пришёл, увидел, начудил и ушёл.
Но у Данилкина всё же интересно исследование послереволюционного периода Ленина. Эта часть его труда всё же приближает наше понимание фигуры Ленина, благодаря двум моментам, глубоко и правильно характеризующим его.
Данилкин показал, как Ленин, в силу своих убеждений и марксистских взглядов—идеологии—о том, что старый мир должен быть разрушен—и будучи «гениальным «тактическим стратегом», столкнувшимся с необходимостью молниеносно реагировать на возникающие реалии—шёл ва-банк там, где никто другой бы не пошёл, и выигрывал.
Ленин проигрывал территорию, но знал, что её вернёт, или вернёт нечто более важное. На него набрасывались, предвещали скорый конец—а он, обладая то ли системным мышлением, то ли кругозором, то ли убеждением в мировой революции (обманчивый vision, который, однако, помогал принимать тактически верные решения), то ли просто, в этот период, невероятным везеньем—знал, что отступления не есть поражения, а предвестники побед. Он отдавал всё—лишь бы не отдать самое главное. Как в некоторых трактовках битвы при Бородине, к примеру у Льва Толстого, — Ленин, как Кутузов, «отдавал Москву» (в данном случае: империю), но был настолько дальновиден (а пресса и «общественное мнение» уже пели отходную в таких случаях каждый раз), что знал, что, если большевики власть сохранят—всё вернётся. Вначале он, наверное, думал, что чрез всемирную революцию: территории станут неважными. Теряя империю он, как Маркс и завещал, приобретёт революционизировавшийся «весь мир». Поэтому самое главное—главное, т.е. «пролетарскую» власть не отдать, а компромиссы могут быть глубочайшие, пока всемирная революция зреет.
Одновременно, раз старый мир должен быть разрушен—Ленин не только не жалел империю, но и не думал, что её возможно сохранить. Это освобождало его от заморочек, которые были у многих и многих остальных—что надо попытаться сохранить империю в той форме, в какой она была.
И это связывает данный труд с зыгаревским (см. далее), где главная причина поражения реформ просматривается та же: вот все эти заморочки, попытки сохранить, психология сохранения, охранительность, не говоря худого слова, которая подрезала крылья любому мышлению о реформах до октября 1917 г.
Была также интересна чехарда, с одной стороны, с разрушением экономики сознательным, из-за стратегических марксистких воззрений (ну, там, частной собственности не может быть при власти пролетариата), и с другой—саморазрушением её из-за войны и коллапса всеобщего. Оба момента вместе результировали в военный коммунизм. Обычно первый момент всерьёз не рассматривается.
И важны мелкие детали того, как, разрушая и помогая разрушению, а также просто следуя в фарватере аваланша, разрушающего всё и вся, пытался Ленин что-то создать, выпестовать из того, что возможно. Как вычленял какие-то примеры удачного народного самотворчества, пытался им подсобить… Надеялся, что народ сам найдёт формы новой политэкономии…
Как (черта его, известная и так) совершенно без всякого излишнего самомнения, не обижаясь, входил он в отношения с людьми—прощал тех, кто на него наезжал, если надеялся, что получит от них что-то ценное для создания нового мира; лебезил, если надо, перед иностранцами (когда начал понимать, что всемирная революция запаздывает—похоже, что он и правда вначале верил, что она будет, а не делал вид), или просто вёл себя, как новый царь, но, как бы, демократичненький, пытаясь подвигнуть их на помощь России.
И, может быть, вот это его понимание—эмпирическое наблюдение, что старый русский мир катится в тартарары; подкреплённое марксистской догмой, в которую он веровал искренне, как следует из фактов, приведённых Данилкиным; наложенной на обстоятельства, которые Марксом предположены не были—на Россию; и необходимость тактически заполнять лакуны догмы, а в то же время и стратегиески просто пытаться большевистскую власть сохранить—и есть тот микс, из которого ленинская деятельность на посту главы страны складывалась, включая жестокость. Ну если всё катится в тартарары, то значит всё катится в тартарары, и сохранять нечего, и бояться нечего тратить последний НЗ совести. Новый мир, если получится, всё простит, а если нет—терять нечего.
Так что да, Данилкин тоже кое-что да дал мне для отгадки загадок, меня интересующих. Я до того настолько ясно себе не представлял мотиваций Ленина, его убеждённости, что для нового строя, ну естественно, старый мир должен укатиться в тартарары.
Т.е. Данилкин эмпирическими фактами подтвердил то, что и в ортодоксальной советской ленинологии утверждалось, но во что мне в 70-е годы в СССР трудно было поверить: силу веры, силу искреннего убеждения Ленина в верности марксизма (и если он и видоизменял марксизм, то продолжая верить, что это именно и есть истина); эта сила плюс её модификации при встречах с реальностью плюс необходимость гениальной тактики в момент разрушения мира, кажется, есть убедительная смесь, помогающая понять Ленина чуть лучше.
В момент, когда «божья власть» рушится—Ленин понимал, по-видимому, что самое главное—взять и держать власть. И психологический его тип соответствовал этому драйву более, чем тип многих вокруг него.
Тут надо понять, что, кроме «Ленина в Цюрихе», да и то как красочный текст, так как легко ведь Сатаной объяснять энигму истории, — «Красное колесо» ничего не дало мне. По-моему, Солженицын не смог концепцию какую-то достоверную и интересную найти. Красное колесо крутилось, вертелось, катилось… А может, смог, да только читал я это много лет назад и, может, тогда молод был—недопонял, недоосвоил, недоразобрался.
Итак, образ Ленина, который был более или менее известен, в «Пантократоре» подтвердился и углубился. И, кроме вышесказанного, этот образ у Данилкина, а тем более у Зыгаря—мало что допольнительного приобретает. Проблема исключительной жестокости Ленина, всё же, мало объясняется Данилкиным, хотя вопрос ставится. Вот, к примеру, Керенский: похож на Ленина по происхождению, а ведь таким жестоким не был, не захотел быть.
Думаю, эта проблема чуть больше объясняется обстоятельствами, в обоих книгах учтёнными, хоть и не являющимися центровым фактором, а более фоновым: общим традиционным презрением к ценности человеческой жизни, царствующим в России издавна и подкреплённым мировой войной. Временно отступившим с реформами в 1860-х, но было уже слишком поздно (см. далее).
Но, как человек, изучавший ту эпоху, в советские годы, по учебникам, по обязанности, не историк, который не особенно интересуется жизнью царей, а также мало смотрит кино (не смотрел «Агонию», «Матильду» и, наверное, весь ряд фильмов между, про всё это), я сохранил ряд дополнительных загадок со студенческих лет.
- В чём отгадка загадки Распутина?
- В чём отгадка загадки Гапона и 9-го января? Что это был за типчик, в конце концов?
- В чём отгадка загадки последней царской эпохи? Почему всё произошло так, как произошло?
- В чём отгадка загадки Николая Второго и Аликс? Почему всё так пошло?
- В чём отгадка загадки Керенского?
- В чём отгадка загадки Октябрьской революции? Революция всё же это была, иль переворотик, посредством которого головорезы-сорвиголовы, ищущие прикючений себе на жупел, упали на трон, и с тех пор всё пошло так, как пошло?
Ну и ряд вопросов помельче: были ли всё же достойными людьми Керенский и иже с ним? Что же было в июле, и что такое этот пресловутый «корниловский мятеж»?
Надо отметить, что на шестой вопрос Данилкин даёт неудовлетворительный ответ: по нему тоже получается, что почти случайно оказались большевики у власти, а почему—и непонятно даже.
И вот на каждый из вышепоставленных вопросов я у Зыгаря нашёл ответ, развивающий моё знание и понимание той эпохи.
Но по порядку. Во-первых, про книгу Зыгаря.
Это популярное историческое произведение, очень толстое, но я прочёл его на одном дыхании. Написано легко. В то же время для неискушённого читателя может представлять трудность: слишком много действующих лиц, повествовательных линий. Зато эпизоды небольшие. И тот, кто читал «Колесо», трудности не почувствует. Тем более, что через несколько десятков страниц понимаешь, что мозаичность формальна: есть около десятка сюжетных линий, переплетающихся и разлетающихся, и следится за развитием событий с позиций, может, сорока главных действующих лиц. Я не считал, «на глазок» говорю.
Масштаб и «широта загреба» впечатляют. Ещё одним новшеством, в добавку к панорамности с сохранением журналистского и научно-популярного стиля, является ранжир действующих лиц. Впервые, для меня во всяком случае, с документальными данными показывается деятельность не только ограниченного круга политиков, но, взаимосвязанно с ними, также и широкого круга другой группы достойных деятелей: Дягилев, Гиппиус, Толстой, Чехов, Горький и т.д.
Если бы Зыгарь сделал только это—это уже было бы важным достижением: в панорамную картину развивающейся истории эпохи ввести голоса не только власти, не только политиков, не только революционеров, охранки, сексотов—но и культуры. Всё, что я знаю о культуре Серебряной эпохи, и всё, что я знал о политике—были два рельса, разъезжающихся в разные стороны. Зыгарь их совместил. Он скинул с пьедестала методологически давно уже устаревшую доктрину, что история есть история власти, политики, министров, движений народных масс, идей «Вех» и т.д., и объединил этот разрез многомерной картины с разрезом культуры, творчества, идей художественных. Картина получилась действительно многомерная. Может, и недостаточно он глубоко копнул, но методологически правильно смоделировал. И это тоже было для меня с детства загадкой. Как это? Серебряный век, Лев и Алексей Толстой, Чехов, Леонов, Гумилёв, Брюсов и т.д., и—Победоносцев, Ленин, Плеханов, Троцкий… Где имение, а где вода…
Зыгарь всё это объединил.
Как эксперимент, это уже очень важно. Другое дело, что, по-моему, это объединение показало, что искусство, творчество отступили, не вмешивались всерьёз, сопровождали политику и историю, и не более того. Не шли наравне даже, и уж конечно не предопределяли. К сожалению.
Но у меня сложилось впечатление, что всё это произошло из-за убийства Александра 2-го и из-за того, что папа Александр 3-й швырял крошки хлеба в сына, когда молодой Николай пытался что-то вякнуть про политику за обеденным столом; и из-за того, что Победоносцев уговорил уволить Лорис-Меликова; и из-за народовольцев-террористов.
С этого момента, по Зыгарю (или таково моё впечатление от его рассказа), история взбесилась, сбросила всех всадников, пытающихся её оседлать, и понеслась вскачь.
А может, думаю, и раньше. А может и всегда была такой. В России. Да и много где.
Всё же первопричиной всего происшедшего, по-моему, являлось то, что человеческая жизнь в России мало ценилась.
Это «красной нитью» проходит сквозь всё моё знание и понимание истории России 19-го и 20-го веков.
Это можно забыть, этого можно не учитывать, этого можно не заметить; но если это понимаешь и знаешь, тогда многое становится ясным, и тогда даже в таких «вегетарианских» произведениях, как «Дядя Ваня» Чехова, вычитываешь то же обстоятельство. Уж не говоря о других его, менее «вегетарианских» произведениях, типа «Палаты номер шесть».
Быть может, ситуация переломилась в Европе с развитием буржуазии и купечества, которые, почему-то, человеческое достоинство возвели в одну из главных ценностей, постепенно, в разных местах по-разному, через более или менее кровавые процессы, но—возвели.
Некоторые говорят, что это необходимо для развития свободного институционального рынка. Такое вот утилитарное объяснение, но почему нет?
А Россия «отставала», и именно в этом.
Ну да ладно.
Более того, Зыгарь также—проследив образ Гапона и ряда других деятелей, начав с террористов—показал, как революция или инакомыслие и охранка переплетались, и как это переплетение начиналось и укреплялось. Черта, продолжившаяся сквозь весь двадцатый век и до наших дней.
Рецензенты (или комментаторы в фейсбуке) отмечают попытку Зыгаря—и это видно также и в названии опуса, не очень удачном, и в стилистическом «модернизме», и в послесловии—найти уроки, «отзеркалить» сегодняшний день. Рецензенты особо подчёркивают этот аспект трактата, часто считая его нелегитимным. Либо потому, что в таком случае история «концептуализируется», т.е. засовывается в прокрустово ложе истории, у которой должна быть мораль, — либо же просто потому, что сегодня всё другое, история ведь в реале не повторяется, сколь бы ни говорили о её колесе, спирали и т.д., — и попытки провести примитивные параллели имеют право быть, но, конечно же, ограниченны.
У Зыгаря и правда есть эта попытка, и правда она ограниченна в том смысле, что параллели с сегодняшним днём обычно бывают притянуты за уши. Мы рассмотрим, на некоторых примерах, как он это делает, и в каких случаях это, быть может, оправданные параллели.
К примеру, исследование переплетения инакомыслия с «охранковостью», вынесение на свет божий механизмов, почти «истоков» «провокаторства», диагноз «когнитивного диссонанса» провокаторов, пытающихся перехитрить, переиграть систему—и очень даже уместно, своевременно и современно.
Когда речь идёт о текстах по истории, один из известных стилистических приёмов—архаизация. Если он применён всерьёз, он предлагает «со звериной серьёзностью» отнестись к собственной истории. В армянской литературе есть много исторических романов, где архаизация—главный приём: там и язык архаичен, и поведение, психология, и проблематика, и перечисление деталей древней жизни, придуманных или нет. Это всегда проблематично, ибо положительно окрашенный упор на этнокультурные детали далёкого прошлого создаёт и как бы даже индоктринирует иллюзию, будто мир неизменен и сегодня, будто жизнь есть повторение прошлого. Цель этого приёма, сознательно или нет—утвердить неизменность ценностей, системы, в частности—власти.
… А обратного—модернизации истории—мало. Но для примера: это пьеса Гранта Матевосяна «Нейтральная зона».
И Данилкин, и Зыгарь пишут в этом ключе: модернизируя. «Пантократор» в этом смысле далеко превосходит текст Зыгаря. Там этого чересчур. Но у Зыгаря эта модернизация не мешает. Она как бы просто даёт знак того, что текст написан «сейчас», а это помогает восприятию, так как даёт также тайный знак, или надежду на то, что в тексте найдётся современная концепция по истории, интересная современному читателю.
А ведь хуже всего в исторических повествованиях то, что в них часто не бывает концепции. «Методологически» не бывает, когда автор текста по истории «искренне» считает, что возможен «объективный взгляд сверху». Но на самом деле такой взгляд превращается в «якобы нет концепции»: ведь это тоже концепция, опять-таки утверждающая неизменность, неподвижность времени, отсутствие развития. Она часто используется власть имущими, чтобы сохранять и укреплять собственный вариант власти и истории. И неважно, служил ли историк власти сознательно иль нет.
А ведь это палка о двух концах: концепция, если она «прокрустово ложе», если она за уши притягивает факты—плоха и разрушает историческое повествование.
Так о каком типе концепции мы говорим в таком случае? Что это за концепция, которая не интерпретирует, упрощая, примитивизируя историю, а между тем также и остаётся валидной?
Это концепция «вневременная», «неустаревающая», синхронная в расширительном смысле, т.е. такая концепция, которая явлена в современных автору (и мне) терминах, однако «логизирует» нечто вневременное, как то: методологию (широта охвата, политика плюс культура, дневниковая достоверность фактуры, постановка вопросов и ответы на них), этическую проблему (легитимность власти, её способность управлять, ценность человека), теоретическую проблему, скажем, агента версус структуры (в моём перечислении—проблема номер 6).
Концепция по отношению к истории хороша, когда она ставит вопросы, которые независимы от материала и могут быть рассмотрены на материале любой эпохи. Когда она о том, как вообще понимать и исследовать историю. А в случае рассмотрения знаковых моментов истории, если таковые вопросы и проблемы рассмотрены убедительно, помогает их понять лучше, а значит и вынести уроки на сегодня и на будущее. А что есть урок, как не посыл для проектов следующего цикла: делай так или не делай так.
Итак, модернизация текстовых словечек позволяет Зыгарю дать читателю знать, что его концепция тоже будет модерновой—и не обманывает. Модернов, как я уже сказал, сам подход: охват не только политики и политиков, но и тех, кто творил и идеями осмысления сопровождал эпоху. Я уже отметил, что, к сожалению, не вёл её, как вождь, ибо эпоха понеслась вскачь: не угонишься осмыслением; зазор между тем, «как должно было быть» в реальности и тем, «как есть», отклонение от «правильного», «желательного» оказались слишком громадными, невосполнимыми, необозримыми даже.
Модернов стиль: большое историческое повествование в жанре популярной литературы, и при этом с огромным количеством документального материала, что резко добавляет достоверности. С одной стороны, рядовой читатель не привык к таким размерам и такому охвату чтива. Это должно быть ему сложно и скучно. Он заранее ожидает скуки. Ан нет: написано популярно, «вяжуще». «Мозаичность» (я уже отметил, что она есть только лишь внешнее, первое впечатление) кто-то уже сравнил с «фейсбучностью» и «клиповостью». Да, написано «популярно»; но не примитивно: с концепцией.
Модерновость стиля, или даже, я бы сказал, модуса обеих книг для меня ещё и в том, что они написаны хоть и с неявным, но важным упором на проблему «менеджмента», или управления, в модерном понимании этого термина: почему принимались решения, как они принимались, как осуществлялись, учитывалась ли их осуществляемость при принятии, оценивалось ли, а привели ли они к ожидаемому, желательному результату, и т.д. Исторические повествования, написанные в стиле «предыдущих эпох», часто опускают этот момент в своих нарративах, или показывают какую-то более статичную «вселенную принимающих решения и принятия решений»: человек поставлен в позицию, где он обязан принимать решения. Вот он принял одно. Это его функция, он её и выполнил. Почему, в чём были его мотивации, сомнения, что его подвигло на это, было ли оно «правильным», это решение, «глядя изнутри», а не с высоты учебника истории; умел ли человек этот управляться, справляться с коллективом, с командой, чтоб решения его не пропадали втуне, — всё это часто опускается.
В данных книгах эта трудноуловимая линия, для меня профессионально важная—налична в большой степени. Чего только стоит повествование у Зыгаря (см. об этом также ниже) о заседании Петроградской думы в предверии корниловского мятежа. Этот фокус на «менеджмент» тоже показывает, что обе книги актуализуют, модернизируют историю, пытаясь сделать её психологически более легкодоступной для такого человека, как я, пытаясь дать именно нужную мне информацию, а не информацию вообще, сколько могут.
Это также делает книги «демократичными», т.е. написанными с позиции той ценности, которая сообщает как бы: «Я хочу, чтобы ты, читатель, понял, как это всё управлялось; и, немножко разобравшись с этим, ты заинтересуешься, быть может, вопросами управления, поймёшь, как это делается, и не позволишь больше управиться с собою, а сам начнёшь сознательно управлять, чем и как можешь». Понять сознательно, что каждый из нас есть участник строительства истории—тоже важный лейтмотив обоих трудов. Он снимает очередную циклическую проблему «народа, достойного своей власти» версус «власти, соответствующей данному народу», «овластняя» (empowering) читателя, предлагая ему шанс, поняв, как управлялось, как много зависело от случайности, детали, личности, безалаберности, недальновидности, не попадаться на этот крючок полной зависимости от существующей власти вновь, не доверять власти, тем более той, которая ищет легитимность в чём-либо ином, нежели мой эксплицитный мандат и службу лично мне. Той, которая, в тот самый момент, как я её передал ей самой, полностью лишает меня себя, «обезвлащивает» (disempowering) меня.
Но и не только это. Также и важно, может, лишь лично для меня, что Зыгарь ответил на ряд вопросов, в частности, перечисленных вверху.
Ниже я перечисляю то новое конкретное, что почерпнул из «Империи».
Загадка Распутина: Зыгарь объяснил мне одну очень важную вещь. Я всё не мог понять, кем же был Распутин? Лжецом-трикстером? Но в таком случае неужели Николай и Аликс были настолько глупыми? Так кем же? И Зыгарь объясняет: Распутин и правда был ясновидящим. Он мог конкретно—иногда—предвидеть то, что случится. Однако он был мало образован и мало что понимал в жизнемировых процессах. Поэтому предвидеть он мог, а дельный совет дать не мог.
Привожу пример: ясновидящий предрекает, что, если ты выйдешь на улицу сейчас, тебе на голову свалится кирпич. Ты отказываешься выходить на улицу. Однако начинается землетрясение, и дом, в котором ты остался, рушится, похоронив тебя под собой. А один кирпич с этого дома и правда упал именно туда, где ты бы находился, выйди ты из дому.
Отсутствие понимания крупных жизнемировых процессов, достаточного знания о них не позволяло ясновидящему Распутину быть также и хорошим советчиком. А Николай и Аликс обманывались, видя, что он и правда ясновидящий—кое-что может совершенно верно угадать, предвидеть—и думали, что этого достаточно, чтобы он также и давал хорошие советы. Особенно Аликс.
Это лучшее объяснение не только образа Распутина, но и феномена ясновидения, которое я встречал. Более того, это укрепляет меня во мнении, что ясновидение и правда встречается у некоторых людей, и не все они являются трикстерами и обманщиками. Значит, стоит и далее исследовать этот феномен.
Вы спросите: где, в каких строчках Зыгарь всё это объясняет про Распутина?
Отвечаю: он это не объясняет вот так вот прямыми словами. Я это вычитал из его книги, думая и сопоставляя, сравнивая эпизоды. Он, может, и сам этого не знает. Но он собрал материал, расположил его и показал в той последовательности, из которой для меня это стало ясно.
В том-то и суть книги (и не только этой): только в диалоге с мозгом читателя она срабатывает. А то жалуются, что она, мол, ни то, ни сё… Так надо же её использовать, оценить труд, вложенный, понять талант, использовать то, что в ней есть, для решения загадок, которые у тебя есть… Если есть… А то ругать трудолюбивых—легко…
Далее: я уже сказал про Лорис-Меликова. Он считался либералом. Забудем на секунду, что он—и вся российская государственность—были либералами в том смысле, как если бы лиса, залезшая в курятник, не всех бы кур загрызла, оставив кучку на потом. Ну, может, она, эта лиса, не по своей даже воле имела привычку кур загрызать, а потому что в её кругу это было принято традиционно и исторически, и иного не предполагалось. Но. В рамках концепции попыток российской власти тех времён реформировать Россию, чтобы сохранить—Лорис был «либералом».
Николай, к сожалению, оказался совершенно неподготовленным к правлению. Можно сказать, что то, что он был «ставленник Божий», сильно повлияло на его психологию. Этого груза он не выдержал. И в дополнение, по взглядам своим он был глубоко антипередовым человеком. Во всём повествовании почти ни разу он не делает ничего верного, правильного, активного и направленного на будущее. Всё, что он делает, или ретроградно, направлено против прогресса, или вынужденное «разруливание» ситуации.
Мне было важно понять это, и особенно важно было понять это в связке с остальными вопросами, мною поставленными. Потому что тот или иной узор ответов на эти вопросы в конце концов помогает понять главное про ту эпоху. Так как наиболее актуальный вопрос, в конце концов, следующий: почему произошла Великая Русская Революция? И почему такое происходит в мире? Может ли такое вновь произойти, в мире или в России? Со всеми последствиями? И в этом смысле актуализация, модернизация истории Зыгарем важна. По-моему, книга даёт ответ на этот очень важный вопрос.
Вопрос, на который, как я понимаю, пытался ответить сам Солженицын, и ведь не смог! Может, из-за того, что писал «Колесо» в советскую эпоху и не предполагал, насколько быстро и легко она исчезнет. А лёгкий, хоть и трудолюбивый, текст Зыгаря—на мой взгляд—смог, ну или хотя бы приблизился, очертил модель или направление ответа. Ибо контекст Зыгаря и его книги—современное всемирное знание об управлении и об исторических процессах.
Итак: ясновидящий, который был не в состоянии предвидеть системную связь вещей. Царь, глубоко, до степени стресса впечатлённый божественным источником легитимации собственной власти, плюс по своим взглядам ретроградный.
Аликс: из-за собственного желания всеми силами способствовать царству, неуравновешенно, недальновидно и волюнтаристически поступающая, как бы часто паникуя.
Пыталась соответствовать своему назначению, «божественному предназначению», но без умения мыслить свободно, связывать между собой события, глядеть «с птичьего полёта» (как руководителю положено), а не с высоты собственного божественного предназначения, понимать их суть…
И её преданность своему долгу совместно с властолюбием и склонностью к самоуправству, плюс ограниченное знание и понимание, способствовали углублению кризиса.
Наконец, царедворцы-министры и другие политики: все те, кто хотел сохранить либо реформировать строй. Все они были глубоко проникнуты, травмированы всё той же проблемой: божественного происхождения власти. Ведь если царь—от Бога, а совершает неверные шаги, не успевает, не реагирует, не понимает—то возникает когнитивный диссонанс… Поэтому из этой среды отделялись постепенно те, кто согласен был отказаться от самодержавия, а остальные оказывались скованными своим когнитивным диссонансом, загипнотизированными тем, что, значит, перст Божий… Судьба…
Во всей истории реформ «сверху», как она прекрасно описана Зыгарем, сколь бы ни были «либеральными» некоторые деятели, пытающиеся реформировать Россию и «спасти», все они, независимо от степени своей «левизны» или «правизны», исходили из прошлого, из того, как обстоят дела. Все они плясали от «печки» существующих условий. Пляска эта была похожа на топтанье на месте: если и удалялись они от «печки», то микроскопическими шажками, никак не соответствующими нуждам эпохи.
А телеологический взгляд был только у «радикалов», только они имели vision новой России. Который часто, этот vision, был слишком нереалистичным.
Соразмерности, связки между необходимостью реформ и vision-ом не находилось.
Эта линия в книге тоже является одной из тех, которые автор, а также некоторые читатели, считают важными для сравнения с современностью. И становится понятно, что примитивно будет думать, будто, так как царь не допускал более радикальных реформ, он привёл страну к кризису; и что то же самое может произойти сейчас.
Потому, что самые радикальные реформы «сверху» тогда планировались уже микроскопическими. Потому, что все они сопровождались другими, параллельными шагами, которые показывали, что в ценностном отношении ситуация не меняется. Потому, что царя играло окружение, или в игру «царь и царство» играло окружение. Даже самый изначальный «передовой» реформатор, Лорис, считал, что конституция—это беда, что-то вроде болезни Запада, и её необходимо избегать всеми силами. Что уж говорить о других, последующих? Они хорошо представлены Зыгарем. Время было пропущено очень давно, как с отменой крепостного права, так и с отказом от идеи божественной сущности власти.
И, быть может, именно поэтому все те, кто оказался в капкане этой связки: «Царь—Бог», были настолько жестокосердными, «без царя в голове»: ведь если, перефразируем Достоевского, царь не от Бога, а он и большинство считают, что от Бога, а творит несусветное, невесть что—то тогда всё позволено, чтоб избавиться от этого наваждения! И поэтому народники, террористы и все радикалы-хирурги вплоть до большевиков, Ленина, Троцкого и Сталина были настолько легкомысленны по отношению к ценности человеческой жизни. Царь-то и иже с ним её (в смысле чужие жизни, не свои, конечно) не ценили по традиции—от имени Бога. А эти—в ответ: от имени отсутствия Его.
И свидетелем концептуальной связности, неслучайности такого именно построения якобы «мозаичного» текста Зыгарем является то, что начинает-то он своё повествование со Льва Толстого, именно эту проблему легитимности власти (связки «царь-Бог») и осознавшего и именно с этой проблемой и пытающегося бороться.
Керенский: блеск и нищета. Блестящий энергичный адвокат, по-сумасшедшему покрутившись всю весну и половину лета, выдохся, выгорел. Если б он не убежал и Ленин не пришёл бы к власти, инсультом кончил бы он, а не Ленин. Любой на такой работе закончил бы инсультом. Но Керенский, хоть и героинщик, вовремя смылся—и притом некрасиво покинув, видимо, свою семью—и поэтому дожил до нашей эпохи. В той ситуации распавшихся систем невозможно было всё успеть, будучи единоличным лидером. И несмотря на его побег, не приносящий ему много чести, хоть и свидетельствующий о его уме, видно также, что в общественном плане поступки его, позиции, желания, подвижки были либерально-положительными. Хоть и зря он в диктаторы лез. Случайно не жестокосердный человек оказался у руля—и вскоре не выдержал. Ибо руль-то крутился вхолостую, приводные ремни были сорваны, а экипаж катился в бездну на всё убыстряющейся скорости.
Попытки деятельности Временного правительства напоминают всю предыдущую эпоху реформ, будто «зеркалят» её, и в этом смысле «зеркалят» также и современный этап. Больше всего для некоторых подчеркнулась зависимость успеха—вернее неуспеха—от популизма. Как пишет в письме ко мне Ара Недолян: «Вал популизма за считанные недели обесценивал центристские и здравомыслящие идеи и нёс в сторону всё большей и большей радикальной утопии». Опять параллель с сегодняшним днём просматривается. В то же время, тот факт, что царь фактически сам создал, культивировал и пестовал черносотенное движение, говорит мне о том, что «зависимость от популизма» есть немного дутое понятие. Как сегодня тролли пестуют черносотенство ценностей—и находят масштабный отклик—так и тогда: черносотенство ли, революционный радикализм ли пестовались «сверху» (терроризм—самой охранкой часто), а политэкономической и ценностной базой для их фундирования в обществе тогда являлись разруха от войны, жестокость войны, усталость народа от войны—то, чего, к счастью, в данную эпоху в России не столь наблюдаем (в Армении—другое дело). Из чего следует, что радикализм ли, консерватизм ли иль черносотенство—сильно виртуальны и легко манипулируемы, тем более в относительно мирное время, когда нет политэкономических для них оснований, а отсюда понятно, что «популизм» в проблеме «зависимость от популизма» пестуется самой властью или, используя известный термин, социально конструируется. Социально конструируется отсталость народа с целью затем оправдываться ею, сохраняя власть.
Так же, похоже, было и тогда. Не было глобального интернета, сегодня часто упешно, чрез троллизм ли, наивность ли глушащего здравый смысл, но был вполне себе субститут: народная молва и сплетни, конспирология, распространявшиеся как «сверху», так и через «позитивное», чрез народное политтворчество (партии, Советы и т.д., см. далее): всё то, что обычно у обывателя и необразованного занимает место смысла и знания, когда реальность неизвестна, не дана иль неизвестно, не обучено, не образованно, как её осмыслять.
И тут важнейшим эпизодом для меня становится объяснение «корниловского мятежа», как оно предложено в книге. Момент, когда все парализованы, Корнилов наступает, и вдруг, откуда ни возьмись, Петроградский совет заседает. Заседает он часами, всю ночь, и создаёт план. И осуществляет этот план. Разъезжаются посланники по дорогам, с помощью профсоюза железнодорожников на станциях останавливают поезда, ставят вагоны поперёк рельсов, разрушают рельсы, где надо, строят баррикады на дорогах—и корниловское войско не может пройти!
Что мы видим? Власть. Власть—умение планировать, осуществлять и добиваться успеха. Мы видим, что такая власть была по России—у Советов. Видим это также и в других, хоть и немногочисленных, эпизодах.
А что это значит? Что Советы—народное творчество масс, сугубо русское, российское явление двадцатого века, форма правления, преподнесённая, явленная, даренная Россией миру—как «Нокиа», явленная Финляндией миру—система, созданная самим народом, только лишь с тангенциальным участием социал-демократов или эсеров—существовали. Могли что-то делать. Работали. Реализовывали собственные задумки. А что это значит?
Это значит, что Октябрьская революция не была переворотом, а была революцией. Да, Ленин и Троцкий пришли и оседлали Советы. Скрутили их под себя. Установили диктатуру, хоть и не сразу она стала полноценной.
Но книга Зыгаря показывает, что в хаосе коллапсирующей предыдущей системы мироздания—где царская власть от Бога—уже проклюнулся и укоренялся новый тип, способ правления—Советы. Народное творчество масс.
Только лишь творчество по самоорганизации общества, общин, профессиональных содружеств способно создать действенную систему правления. Чтобы подтвердить или опровергнуть эту мою гипотезу, которую я вычитал чрез труд Зыгаря, необходимо исследовать—или, если есть хорошие исследования, по-новому рассматривающие этот феномен, их найти: что такое были Советы, с момента их возникновения и до того, как их вконец скрутили в бараний рог?
Это не произошло сразу. Это происходило постепенно. Некоторыми считается, что уже после разгрома Учредительного Собрания Советы перестали быть тем, чем они являлись. И что к Кронштадскому мятежу их песенка как реальной власти была уже спета. Другие утверждают, что это произошло после принятия Конституции в июле 1918 г. Но это круто и интересно, что подобные структуры в какой-то момент стали появляться и в Европе—но быстро захирели. Что в СССР они всё же пытались быть противовесом диктатуре, и, быть может, ещё долго, вплоть до тридцатых; и что умирали они долго. А может, и во время войны ещё какую-то роль играли, и позже? Если не ошибаюсь, на некоторых оккупированных территориях они восстановились без большевиков. Что они там делали? Как они—даже уже в позднесоветскую эпоху—не формально, а реально пытались уравновесть диктатуру, если пытались? Есть ли такие единичные примеры?
Всё движение «снизу», выборы офицеров ли, профессоров, ректоров, директоров, бригадный метод обучения и т.д. и т.п. – не было ли всё это, с чем затем власть боролась и что постепенно уничтожала, проявлением, хоть и экстремальным, той же энергии, которая создала советы?
Символично, что я пишу это в дни 30-летия Карабахского движения. Много параллелей и тут: парализ власти, творчество масс, создание структур принятия решений… Если посмотрим данный пример митинга[1], разговор народа с Председателем Совета Министров Армении, увидим, чем отличается революция от бунта или переворота: народ тут дисциплинирован; он управляет чрез своих (неизбранных пока ещё даже) представителей, выдвинутых массой; и он управляется ими. Это не толпа; народ, лично присутствующий, и проблемы, поставленные им, настолько значимы, что власть (уже власть предыдущей эпохи) не смеет применять силовые методы: власть в этот момент у народа.
Вот на сколько вопросов я нашёл ответы у Зыгаря. Конечно, и это не весь ответ. Может, Зыгарь чуть «подтасовал» факты, да это где-то даже и неизбежно, когда один автор компилирует историю из многих источников. Но это есть хороший толчок в сторону ответов. А то ведь, после последней, анти-советской революции—модно стало считать, что была кучка преступников, пришла, захватила власть над белыми да пушистыми и удерживала её семьдесят лет.
Ну а теперь делаются попытки совместить всю историю России—досоветскую её часть, советскую и постсоветскую—в одну общую концепцию. Но, так как сталинскую эпоху ну никак не оправдать—получается это лучше как раз у радикальных либералов: Россия, говорят они, всегда была такая: страна несправедливости, страна, где не существовало ценности человеческой жизни, и до сих пор её недостаточно существует.
Они, конечно, в основном правы. И всё же важно отметить, что в какой-то момент были в России ростки самоуправления, самостийно возникшие и кристаллизовавшиеся, более легитимные даже, ибо, по-видимому, менее лицемерные, чем власть Временного правительства. И не Земство это, хотя, не будь Земства, может, Советы бы не возникли. К сожалению, из-за многих причин также и более жестокие. Противоречивые, как и Распутин: из народа и самородок-талантище, однако—грязный, безответственный тип и, если нет сдержек и противовесов, ведёт страну к краху.
И лучшим вариантом совмещения, логизации истории России является именно зыгаревский; не тот, который он преподносит, как свою идеологию, а тот, который прочитывается из его опуса: что здравые силы, народное политтворчество зреют под коростой кризиса всегда. Победит оно или нет—другой вопрос. Будет народ более просвещён—получится, если оно придёт к власти, хорошо. Будет менее просвещён—станет ещё хуже.
Обе книги, которые я здесь рассматривал, ценны также и этим: они есть знак, что «уклоны» (советско-большевистский версус ревизионистско-антисоветский) в интерпретациях истории ключевого периода, рубежа 19-20-го веков, постепенно, с течением времени, отступают; и на первый план выходят тексты, которые, не оправдывая большевизм и тиранию, вместе с ними не выбрасывают на мусорную свалку истории то, что их создавало, подвигало, и вообще любое, народное ли, ленинское ли, политтворчество; но также и не ограничиваются освящением царизма и проклятьями в адрес террористов и радикалов, а показывают исчерпанную сущность царистской системы правления; и тем самым создают более сбалансированный взгляд на историю.
Вот основные уроки, которые я вычитал в этих книгах, в первую очередь у Зыгаря, в книге, чьё название мне кажется не очень удачным, а сама книга—кажется очень важной. Предыдущую книгу Зыгаря я также прочёл, про Путина, но она особого впечатления на меня не произвела: материала мало и какой-то он бесцветный. Но раз человек может создать такое, как данный опус: нечто масштабное, крупнокалиберное, хоть и лёгкое, как горностаевая шубка—хоть и с командой, хоть и по «датскому» поводу: сто-летию 1917-го года, хоть и в соусе мультимедийном, и, говорят, всего-то за три года—значит, он немалого стоит. Желаю ему создавать ещё и ещё чего-либо стоящего.
ГЕВОРГ ТЕР-ГАБРИЕЛЯН
Февраль 2018
Благодарю Ара Недоляна и Александра Тер-Габриеляна за прочтение черновика и формулировку ряда важных замечаний, многими из которых я воспользовался.
[1] https://www.youtube.com/watch?v=tIdbHYgZl6k
