См. ПЕРВУЮ ЧАСТЬ здесь: https://ru.aravot.am/2015/12/21/196043/
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Архаичный человек
Введение.
1. Проникновение в нерасчленённый массовый мозг—увлекательное занятие, и сколь бы ни были гениальны учёные со времён Фрейда и Юнга, критические теористы, социальные психологи или другие, изучающие мозг человека вообще, только соположением всего знания, ими накопленного, а также установлением нового объекта исследования, пока ещё исследованного более или менее удовлетворительно только литературой и литературоведением, публицистикой и мемуаристикой, и немного историками—объекта по имени «мозг (неприродного) глупца»—можно понять процессы, в нём происходящие.
2. К тому же задача не столько в изучении объекта, сколько в его изменении. А это возможно только посредством того, чем не занимается практически никто, кроме СМДМ[1]—обучения мышлению вообще. И такая работа столь революционна, что вызывает сопротивление на всемирном уровне. А между тем, без этого не преодолеть современных трудностей.
3. А как этому обучить? Как обучить «критическому мышлению»? Сегодня это модное словосочетание, которому, якобы, учат все, кому не лень. Но что это значит на самом деле? Ответ на этот вопрос труден и в принципе требует ряда советов на тему того, как думать и как интерпретировать чужие тексты—с точки зрения мыслей, в них изложенных. Это не есть цель данной статьи. Мы уже делали такую попытку на армянском, хотя и тоже недостаточную[2]. Самый быстрый и краткий совет—человек не должен брать на веру никакие стереотипы, и действовать так, чтобы избегать подпадания под их влияние. К примеру, не участвовать в обсуждении большинства тем, задаваемых СМИ. Далее, его должно интересовать не то, ЧТО сказано, а то, ГДЕ, КЕМ и ЗАЧЕМ сказано то, что сказано, т.е. прагматика высказывания, а не её содержание. Это только очень предварительные нерасчленённые советы.
4. Недоверие или, вернее, отсутствие доверия ко всему и вся, к любому, а ещё точнее—трудность создания доверительного отношения к чему бы то ни было—пандемия сегодняшнего мира—должны обернуться своей положительной, полезной стороной. К примеру, раньше образ, имидж автора художественного текста был не так важен. Сегодня же важно заранее знать, кто он, этот автор. Многие идут к тексту от автора. Это можно, конечно, использовать во зло, преподнося плохой текст хорошего человека или, и того хуже, создавая тролля, якобы хорошего, чтоб его текст схавали. Но с другой стороны, это также и даёт возможность авторам выходить на авансцену благодаря своим личным качествам.
Глава первая.
5. Тираническое, деспотическое, архаическое мировоззрение основывается на метафорах примитивных, физически-материальных, также как и не представляет себе подчинения без физически-материальных средств. Проекция власти для них—это течение некоей материи. Мягкая власть для них—это не воздействие нематериальными ценностями, а хорошо законспирированное влияние тайной полиции, чьё воздействие тоже материально-физично. Отсюда у нас возникает понимание того, что ценности—кодицифированные или иные эксплицитные законы и их семантические гнёзда—это знаки, а архаично понятая власть физически наличного тирана—это власть физическая, без-значная или анти-значная в своей сущности. Сигнальная. А власть безличностного закона—это власть знака без его физической оболочки или с очень малой физикой, знак, содержание, смысл которого намного более существенны, чем его форма. Сигнально-физическая власть требует подчинения физическому закону—подталкиванию, а власть знака—постоянной интерпретации и решению волевому, поступать в его соответствии, или нет. Сетевая форма интеракции, которая приводит к исчезновению, как мы говорили, различия между чешуёй и нежной кожей, во-первых, называет власть, тем самым де-физируя её, создавая знак вместо кувалды, а во-вторых, уменьшает трение её физической оболочки, её знакового обличья, объединяя многие смыслы в единой форме, лёгкой, как бикини. Развитие не-физических знаков ценностей похоже на развитие женской моды—от тяжёлых фижм и корсетов, от многослойных слоёв шкур к лёгкости и обнажению, когда многослойность если и употребляется, то только для стиля, как свой собственный знак.
6. Однако есть ли рациональное зерно в противостоянии России и Запада? Есть ли реальность геополитического интереса, если даже не в логике большого проекта, то в логике допустимого, возможного большого проекта? То есть есть ли объективно ситуация, вне волюнтаристических интересов, того, что, если Россия не будет противостоять Западу, то она потеряет нечто такое, что ставит под угрозу её идентичностную безопасность? Предположим, что в ней не тиранический режим. Есть два варианта: один—режим, похожий на прошедший—хаотический. И другой—режим, соответствующий принципам большого проекта. Что означает экзистенциальная угроза, и как ей можно противостоять? Пользователи языка исчезают… Культура оказывается заменённой цивилизационными артефактами, пришедшими из других культур, балык заменяется гамбургером или пиццей… Необходимо развивать науку, чтоб компенсировать то, что из других культур ставшие цивилизационными артефакты проникают в нашу, потопляют нашу в себе, а из нашей в другие—не проникают или недостаточно… Необходимо создавать рыночно-востребованные инновации… В экономике необходимо разобраться—кому принадлежит что, и как мешает эта система развитию науки и инноваций? Означает ли, к примеру, что если что-то принадлежит тому, кто гражданин такой-то страны, то он преследует интересы этой страны? Нет… Тогда что? Необходима система, в которой поощряется выдвигание и выдумывание идей, реализация которых ставит твою страну/идентичность в глобальную позицию, идей, равноценных Бреттон Вудсу или тому, что ООН—в Нью Йорке, или Мировому Банку, или ВТО, или Гуглу… Не волюнтаристические попытки такие идеи ввести в жизнь, а создание системы, которая их продуцирует имманентно…
7. В международных отношениях это физическое чувство власти приводит к крупнейшей ошибке: архаичненькие думают, что, если Запад физически не предпринял акции, то это значит, что он не реагирует… Непонимание ценности святаго знака—ценности того, что знак, без-физичная реализация власти, поклонение безличностным ценностям не есть симулякр, не есть пропагандистский, оруэллянский трюк, за которым стоят очень даже физичные, материальные, материалистичные заплечных дел мастера и устраивают и реализуют заговоры—приводит к катастрофически неверной оценке политики Запада. Архаичные остатки религии в отсутствие других достаточно глубинно интериоризованных культурных координат, также благодаря разрушению системы ценностей и установлению эры недоверия, кидаловки и коррупции через советский строй и 20-й век, привели к тому, что не сотворять себе кумира, деревянного идола не может архаичный человек. Именно эта системная ошибка, наложенная на неверную систему ценностей и культуру пассивизма, привела многих россиян к такому искреннему чувству того, что запад их кинул, обманул, недодал.
8. А что было в корне этой ошибки, этого отношения? Искреннее ожидание того, что, во-первых, там люди конкретно примут решения—без процедур—и дадут то, что просишь, так как это ведь и этим людям, кого просим, выгодно, и нам? Мы же им предлагаем откат? А во-вторых, на втором уровне, в глубине души—чувство шулера, пытающегося обмануть игрока, который и не кажется таким уж маститым, явно проигрывает по своим человеческим качествам шулеру—ан нет, не обманываем! Они не могли понять и вообразить, что система безличностного человеческого закона уменьшает вероятность и частотность ошибки, возможности быть кинутым, возможности обмануть. Они постоянно приводят в примеры единичные случаи махинаций, случающиеся на Западе, дабы проиллюстрировать тот умни мисль, что там то же самое, что и тут, просто они враги явные и тайные, и только из-за своей иррациональной—а на самом деле очень даже рациональной враждебности, вражды, желания всё заграбастать, весь мир под себя лично подмять (не под безличный закон—этого они не воспринимают—а именно под себя мелких), не делиться честно, именно поэтому не соглашаются они совместно обманывать кого-то третьего или, на худой конец, самим быть обманутыми!
9. Более того, они приводят в пример—и полагаются на—тех немногочисленных шулеров—авантюристов, часто неудачников, бывших выходцев из их же мира—которые и на западе тоже, обжёгшись об невозможность заграбастать весь куш, орут и кричат, что Запад катится в тартарары и что так не может быть! Потому что альтернативная система им не позволяет быть «зайчиками»! А это ведь так удобно, так привычно… Ведь ещё лет пятьдесят назад это так легко получалось…
10. Они страшно радуются, когда и если кого-либо с той стороны удаётся испортить, опустить, скоррумпировать, если он оказывается коррумпированным. «Человек слаб», говорят они, как инквизиторы. О, как они стараются! Правда, бережливо, всё же, прижимисто, экономно, всё же пытаясь что-либо из выделенного на акцию и для себя и своей семьи сохранить… И поэтому ещё менее эффективно, чем было бы иначе… Но каждый такой случай коррумпирования служит подтверждением их системы взглядов, их картины мира, их образа понимания человечества… Они предпочитают ООН, так как там столько наций, которые ещё не подпали под воздействие этого бестелесного закона! О, как их легко коррумпировать! Футбол! Олимпиада! Чёртовы скандинавы! Да они просто шавки главного сатаны, а так—они и сами были бы не прочь, вон какие у них налоги, просто трусливые, боязненные, боязливые, гады!
11. В их мире тайной полиции связи происходят через тесное непосредственное общение, через контакт физический человека с человеком, пожатие, толчок, укол зонтиком, ядерный яд, запах пота и грязных портянок, ибо только так можно передать сигнал, дать почувствовать, что власть—физична. У них нет интернета, который для них—только средство пропаганды врага, а сами они там быть не должны, ибо это чревато оставлением следа, и соответственно, интернетом занимается только элитарная контрразведка, которую они не любят и над которой подтрунивают… Тут нет мышления, нет знаков, а только сигналы, нет никакой ауры, если нет физического сопрокосновения (а только суеверия, парапсихология, гипноз и экстрасенсы; они безнадёжно трут лампу: «чинь чинь, открой дверь, ну или хоть личико!»—а в лампе что-то разладилось, никто не появляется, но они рапортуют, что оно появилось…), поэтому они так любят стоять рядами и маршировать—но тайно, тайно! А явно маршируют их дети в спецназах, добровольцы в отказах…
12. Они путают безтелесную чудо-веру с поклонением физическим кумирам. В этой чудо-вере, в которой личность—неважна, харизматические лидеры исчезают и не имеют такой власти, как в прошлом, действуют команды, корпорации и человеческие единства, основанные на плоской, неихерархичной или мало-иерархичной системе сетевых взаимоотношений,—там надличностный закон всеохватен, однако и одновременно—его цель и смысл—взаимодействие личностей. И в этом смысле этот мир близок к СМДМ—где надличностные действуют правила мышления и мыследеятельности—а также к большому проекту—ибо многое в нём делается именно для продвижения, с точки зрения продвижения человеческого мира вперёд, в сторону реализации постепенно из тумана перед нами возникающих мечт—остановок на пути к великим, хоть ещё и частично скрытым в тумане, как ёжик, индикаторам успешности постепенной реализации большого проекта.
13. Многие не понимают сути происходящего в архаичном мире и особенно «официозного» дискурса такого мира, хотя правильнее называть его мейнстрим дискурсом, так как он далеко не только официоз покрывает. И даже сейчас, когда, из-за экономических и финансовых проблем, некоторые деятели и медиа начали позволять себе некоторую фронду. Суть происходящего сложнее. Во-первых, необходимо различать пропаганду (назовём это так) вовне (через РТ и т.д.) и пропаганду внутри. Во-вторых, суть этой пропаганды—это особый тип культивируемого мышления. Мышление это стоит на определённых допущениях-предпосылках. Так, даже человек, который, к примеру, может быть не очень-то приветствующим крымнаш, в своих допущениях, выпестованных всеми последними годами плюс советским строем, находится на тех же предпосылках, что и официозные или мейнстрим. Главнейшим из этих предпосылок является отрицание значимости закона и деятельности не индивидуализированных, деперсонализированных, коллективных, т.е. преувеличение роли лидера, фюрера, физической власти, систем командования сверху-вниз. И неверие в ценности, ради которых многие могут объединяться и что-либо предпринимать вне непосредственного интереса (денег или избегания физической боли). Парадоксально, но и глубоко символично, что в стране, в которой и культурно, и политически веками (псевдо) пропагандировался (псевдо) коллективизм, нет ни капли доверия к нему, а есть только лишь вера, что за каждым действием стоит конкретный человек-начальник; что каждое действие совершается в интересе этого начальника; что оно совершается—подчинённые приказ выполняют—только если им пригрозили физически или только если их купили за деньги. Что соответственно, если явной причины или интереса не видно, данное действие есть действие, спонсированное или сорганизованное тайно.
14. Отрицаются свобода воли и необходимость возможности выбора, наличие «нерациональных» желаний («желание странного»), которые, если есть, объявляются крамолой. Только два вектора жизнедеятельности в этой пирамидальной конструкции возможны: 1) подчиняться приказам (из боязни)—отдавать приказы (угрожая, что иначе…); 2) получать деньги за сделанное—покупать деньгами нечто, что можно иметь… Впрочем, это уже прогресс: в сталинские времена и вторая составляющая этого упрощённого архаичного человека не была, часто, возможна. Как ни пытались Маяковский и другие объяснить, что она настаёт, полное объединение одномерного тоталитарного человека с мещанином произошло уже только начиная со времён застоя, и расцвело полностью только в ельцинско-постельцинский период… Так архаичный человек эпохи постмодерна стал совершенен…
15. Является ли эта система взглядов глубокой верой или тоже симулякром, не суть важно: по-моему, она является симулякром, въевшимся в плоть и кровь большинства постсоветских жителей, т.е. они верят, что они в это верят. И именно на эти кнопочки, на веру в эти предпосылки начал человеческой деятельности и нажимает мейстрим дискурс, тем самым укрепляя эти предпосылки, что в свою очередь делает и ещё более трудным возврат к более логичным, научным, вероятным, достоверным, близким к реальности предпосылкам, таким образом создавая спираль, ведущую всё дальше вниз как от вектора реальности, так и от вектора развития, и превращая эти предпосылки в самореализующиеся пророчества, так как, воспринимая их вновь и вновь, всё больше и больше людей начинают поступать в соответствии с ними, а начав так поступать, они всё больше и больше верят, что вот эти мотивационные предпосылки и двигают миром всегда и везде.
16. Физичность и вульгарный материализм выходят на первый план. Единственной верой остаётся вера в то, что человеком управляют только дарвинистские импульсы: право физически сильного, что человек человеку—волк, хозяин и брат… Ценности личной безопасности, личного выживания и как лучшая к ним тактика—приспособленчество—есть главные мотиваторы любого действа, а никак не идеи, более сложные ценности и другие нематериальные посылы… Что человек действует исключительно из-за боязни физического воздействия или из-за материально-финансового интереса… Но плохо то, что этот вульгарный материализм не только является объяснительной рамкой деятельности многих сегодня в архаичном мире, но и культивируется как единственно верное учение… Недавно по телевизору, чтоб оборотку на Британию запустить, грязный пасквиль про Кэмерона передавали, где в числе прочего, обсуждая, что в 18 лет он из Находки на поезде доехал до Москвы а затем в Крым поехал в 1984, по-моему, году, интерпретировали это тем, что он—шпион и гей, и, значит, в поезде тренинг проходил под управлением резидента, а заодно и развлекался с мужиками в купе. Причём главным аргументом было, что «в поезде так долго ехать ведь опасно, а ему всего было 18 лет, да и с какого толку такое длинное путешествие затевать»? Т.е. они говорили для народа, которому, по их мнению, и в голову не придёт, что путешествовать в 18 лет для западной молодёжи—ещё с 50-х годов, если не с 19-го века (хотя бы чуть обеспеченных слоёв)—нормальное дело, включая в места опасные, ну а если опасно—то какая же скука? И опасность они мало чувствуют, веря в хорошее в людях. И как это может быть скушно—всю Россию проехать, 18-летнему парню? Конечно, если, им кажется, никто не платит и не заставляет—с чего бы ему ехать? Они не в состоянии понять свободу мотивации для развития современного человека. Или делают вид, что не понимают. Помню, несколько лет назад, ещё до того, как стала активной правозащитницей в донбасском кофликте, Ивлева ездила по тому же маршруту с детьми, только—наоборот, с запада на восток, и делала великолепные фото-и эссеистические репортажи… Конечно, этот пример их не переубедит, так как, по их мнению, небось, Кэмерон и Ивлева—одного поля ягоды. Но я не удивлюсь, дня через три обнаружив репортаж на том же (5-м питерском) канале о том, как нашисты на поезде проехались по всей России, чтобы показать, как она прекрасна, едина и как везде любят Путина. И тогда, конечно, никому не придёт в голову говорить, что это скушно и опасно. Вот это несоответствие-то, самопротиворечивость-то и есть характеристика современного российского постмодернизма. Нет необходимости достоверности или просто логичности. Ибо волюнтаризм отрицает логичность, ну а чем абсолютнее волюнтаризм (алогичность), тем, значит, власть сильней.
Глава вторая.
17. Наш взгляд является взглядом-верой: то, что человечество поступает (хотя бы в рамках управленческих деятельностей) и мир движется благодаря приказам, которые исполняются благодаря страху и силе, контролирующих, чтоб приказам подчинялись—это всего лишь вера, не подтверждённая фактами. Она в лучшем случае зиждется на экстраполяции личного опыта обывателя—индивидуума определённого типа, который сам только в случае приказа будет поступать так, а не иначе, и то если есть реальный шанс, что неподчинение причинит боль. И сам же он так же пытается воздействовать на окружающих. Это психология обывателя, причём не простого, а обывателя-урки, преступника. Он эстраполирует на весь мир принципы своего узкого мирка, и думает, что мир действует так же, из тех же мотиваций, что и он.
18. Тот же большой мир, который в большинстве своём подчиняется не приказам, а безличным законам—на самом деле другой. Но разве нельзя сказать, что он тоже зиждется на вере—вере в закон? Разве нельзя сказать, что, так же, как многобожие сменилось единобожием (хотя где один, а где два или даже три…, но предположим), так и вера в физическую силу и заставление сменилась верой в безличную силу закона? Разве нельзя сказать, что, когда дикость и варварство сменились подчинением религии, вере, в этот самый момент и возникла привычка, традиция подчинения закону, знаку? Разве нельзя сравнить религиозные силы, причины, мотивации—с безличностными, или оторвавшимися от религиозных, отъединившимися, самоопределившимися, секулярными, или же даже и не оторвавшимися—но использующими религиозное—воззрениями—для передачи механизма мотиваций в соседнюю область: так же, как религиозный человек может верить, что не он решает, что что-либо необходимо делать так, а не иначе, а бог (как если не безличностное, то надличностное начало), так и законопослушный гражданин верит, что закон выше — и любого другого — его личных интересов и пристрастий… И религиозная вера помогла ему «войти» в эту смежную область отношений с теми же мотивациями и рефлексиями—и неважно уже, является ли он верующим или нет, но законам он послушен…
19. Но в таком случае человек был бы послушен также и несправедливому закону, и бесчеловечному, античеловечному, и невыгодному человечеству, разрушающему большой проект… И это происходит иногда, даже, может быть, часто… Более того: если углубиться в эту гипотезу, мы можем даже предположить, что закон деспота—закон, зиждущийся на гипотезе и вере в физическую силу—тоже есть закон, а не только прямая угроза этой силы… И именно поэтому люди склонны этой силе подчиняться массово, хотя она может быть очень от них далека… Так далека, что они могут даже подчиняться ей формально, номинально, а на самом деле жить свою жизнь… пока эта сила не подойдёт к самому порогу их дома, и тогда, если она несправделива и они подчинились, не восстали… И сделали это много раз… И не убежали… Т.е. чаша их терпения не переполняется… Вот тогда можно предположить и веру в безличностную силу деспотического закона…
20. Как же тогда всё же отличить деспотический закон от того, которому, безличностному, подчиняются те, тот альтернативный мир, которого не понимает деспотический мир, ватники, троллагандисты и деспот? Который и пытаются они переврать и предпонести так, якобы он такой же, как и они сами?
21. Безличностный справедливый закон—и их сеть, система—тем и определяются, что они явственно, напрямую-постигаемо, видимо выгодны всему обществу настолько—и не невыгодны единице настолько—что единице статистически выгоднее ему подчиняться больше, чем его нарушать—ибо тогда он тоже чаще выигрывает, чем проигрывает.
22. Именно в этом балансе—отсутствии потерь для единицы и наличии выигрышей для общества—и заключается гениальность этого изобретения, назовём его демократическим либерализмом (знаю, для архаического уха это прозвучит ругательством). Вся суть всех альтернативных систем—архаично-тоталитарной ли, или ретроградно-индивидуалистичной—в нарушении этого баланса в ту или иную сторону. Причём если система тоталитарна—то баланс нарушается в сторону общества, но выигрывают—если выигрывают—только те, кто у вершины пирамиды. А если она индивидуалистична—то, в соответствии с парадоксом того, что делаешь одно, а получается как всегда, и что аморально делать то, что тебе кажется правильным—индивидуум в такой системе хиреет и пропадает, вырождается, даже самый элитный, тем более самый элитный, ну и общество не выигрывает тоже.
23. Именно обеспечение этого эквилибриума—между общественным и личным—через всю сложную систему сдержек и противовесов—и есть искусство, творчество коллективного управления. Сразу ясно, что чем больше людей в неё, в эту систему включены—тем она больше будет служить своей цели. Ясно также, что форматы—рамки обществ тут будут вступать в противоречия, и культурная самобытность—культурная единость одного общества может оказаться в противоречии с цивилизационной единостью более крупных обществ. Мы это видим на примере любого столкновения национального с наднациональным—и архаичного—как, скажем, в армяно-азербайджанском конфликте, где стороны не в состоянии создать единую систему, где всё принадлежит всем—и на примере симулякрической российской—с не катящей как следует идеей «русского мира»—и на системе таких развитых обществ, как Евросоюз и его национальные единицы, борющиеся внутри него, каждый на свой лад—за сохранение того, что они считают важной частью собственной идентичности: во Франции—фермерства, в Шотландии—независимости, в целом—ислама, и т.д. Но мы видим, как именно в этой системе и наилучшим способом разрешаются противоречия между одним обществом и более крупным.
24. То, что в развитом обществе, базирующемся на нехаризматическом знаковом законе, главный конфликт развивается не между индивидуумом и обществом, а между малым обществом и большим обществом, объясняет нам многое. (а) Человек, индивидуум, в таком обществе если и не в прямом смысле стал больше, крупнее, чем он сам есть, вышел за собственные ограниченные физические рамки, за свои пределы, то имеет все возможности для этого. Именно поэтому такой человек настолько погружён в дела своего малого сообщества—общины, он всегда—потенциальный или актуальный посол своего «общего», того ценного, что несёт другим как знак.
25. (б) Мы также видим, что именно этот тип конфликта—большого с ещё бОльшим—и производит эффект того, что из предметного соответствия физическому (Запад—«демократия», другие культуры—«желают другого пути»), географическому, «земле», которую можно пощупать,—из прицепленности к материальному—ценности переходят, в глобальном масштабе, перетранслируются на объектное соответствие выбора каждого индивидуума мира той или иной нематериальной, безличностной ценностной системе—либерально-демократической, тоталитарно-архаической или анархически-индивидуалистической; и что мировой конфликт может представляться геополитическим только как симулякр, а на самом деле он не геополитичен, а этичен. Можно сказать, геоэтичен, если не использовать этот термин слишком однозначно отнесённым только лишь к экологии и окружающей среде.
26. (в) Мы видим, что именно этот тип конфликта, конфликт ценностей, способствует развитию творчества и инноваций в глобальном масштабе, которые, в свою очередь, помогают конфликту—и проблеме эквилибриума—соответствовать именно этой форме—к примеру, через интернет предоставляя всю наличную в мире информацию в фактически свободное пользование, чтобы индивиду сделать выбор, кАк круги его идентичности соотносятся с тем или иным культурным или цивилизационным ареалом.
27. (г) И наконец, именно этот тип конфликта укрепляет гипотезу большого проекта, ставя перед индивидуумом выбор, который никогда до того не ставился столь широкоохватно и притом предметно-ощутимо—как, не жертвуя идентичностью своего культурного ареала, работать на всеобщее, всечеловеческое?
28. Общество, живущее в такой парадигме, следует тому же физическому, природному закону—тоже безличностному, конечно—который позволяет человечеству существовать и развиваться: так же, как мало вероятно, чтоб на голову человеку ни с того, ни с сего свалился кирпич—точно также и менее вероятно, что большинство людей в приличном, нормальном, альтернативном обществе воры, нежели что они не воры. Они лгут (в важных, значимых интеракциях) меньше, чем не лгут[3]. Им доверять выгоднее, так как в целом потери от процента обмана всегда будут намного, неизмеримо меньше, нежели выгоды от процента необмана. Это так, сколько бы одиночных, единичных примеров обратного вам ни приводила пропаганда деспота, пытаясь очернить этот мир.
29. Именно в рациональной выгоде от следования безличному справедливому закону[4]—со всеми сложностями, возникающими из-за необходимости постоянной интерпретации и переинтерпретации каждого слова в подчёркнутой части фразы—и кроется причина того, что ему следуют (Ну, сам факт следования ему укреплён, конечно, культурой и системой образования). Имиджа такой выгоды, его образа было бы недостаточно: доказательства его важны. Если образ слишком долго разнится от достоверно-прощупываемой, убедительной действительности, если он превращается в симулякр—то рано или поздно он переходит в арсенал деспотического мира и перестаёт помогать следовать безличностному справедливому закону—данный закон перестаёт быть и осознаваться таковым.
30. В деспотическом мире тогда возникает цунами архаического беспредела: призывы к безличностному закону, к общечеловеческим ценностям звучат надоевшей и бессмысленной нотацией, недоверие к любому несиловому зашкаливает, и взаимоотношения переходят на прямой сигнальный уровень: заставить или быть заставленным, снасильничать или быть снасильничанным над, а на самом деле—одновременно и то, и то.
31. В альтернативном же мире в таком случае безличностный закон подвергается изменению. Тут помогает «частность», «аналитичность», «монадность» системы ценностей альтернативного мира, прагматичная привычка, культурная ценность «не обобщать»: главный небосвод безличностных законов—незыблем, и только данная конкретная ситуация нуждается в коррекции. Наш же мир, мир, лишённый уважения к безличностному закону, культурно-исторически склонен систематизировать и обобщать даже там, где не след: и вот, один случай нарушения закона уже преподносится как тенденция, помогая развёртыванию самоосуществляемого предсказания, что безличностные законы не работают. Тут опять важен вопрос баланса: когдА не преподносить частный случай как обобщаемый, чтоб не способствовать скатыванию в пропасть, версус когдА видеть, что за ним стоит тенденция, чтоб вовремя приостановить скатывание.
32. И ещё версус—не становиться также, в нежелании обобщать «частные» случаи, орудием в арсенале троллагандистов, поющих, что «у нас всё хорошо, не очерняйте, а это у них плохо». Как выбрать верную стратегию? Личности—только через самостановление, развитие критического мышления. Обществу—через века приверженности безличностному закону. А как быть обществу, чей безличностный закон веками разрушался?
33. И если, в альтернативном или любом мире, слишком много законов стали такими фейками, если определённый процент системы изменился в такую сторону—то такое общество уже и переходит в деспотическое состояние и отклоняется от следования по пути построения большого проекта, т.е. от шанса, чтобы жизнь его членов, в массе своей, была бы конечно-осмысленной. Речь идёт не только о физическом существовании (в нём можно найти много утешительных смыслов), но и качестве этого существования и о духовном, творческом существовании свершения в симфонии—единственном существовании, способном предоставить конечный смысл членам общества с наибольшей отдачей. Единица может найти смысл в своём духовном существовании, прилепившись к историческому облаку таких же, как он. К примеру, писатель может не ожидать большого отклика от своих современников и даже будущих читателей—но равняться на своих коллег из прошлого. Но высшим и наиболее эффективным духовным осуществлением человека, конечно, является то, когда он свободно, но в симфонии со своими современниками—многими из них—а также прошлыми себе подобными—осуществляет часть некоего большого положительного общего дела и чувствует удачный процесс его осуществления, видит доказательства его развития, движения вперёд в общечеловеческом масштабе. И даже если будущее пересмотрит его тип дела, деятельности, его профессию (к примеру, дезавуирует необходимость в профессии метранпажа или даже корректора—хотя и жаль)—то оно не отринет того достоверного факта, что он, вместе с другими, двигался вперёд, и вот доказательство, вот иллюстрация, вот результат!
34. Деспотический мир—где приказы физичны—близок архаичному сознанию: ведь человек—свободен, и, когда он допускает степень этой свободы в свою голову и сердце до конца, он становится богоподобен в том, что ему хочется, чтобы всё, что бы он ни захотел, исполнялось бы немедленно и наилучшим способом, т.е. наиболее близким образом к его первоначальному импульсу-желанию, которое и родило приказ-заставление. Но таким образом у не-бога могут исполняться желания только очень недолго и очень малое их количество: плача, ребёнок даёт знать, что голоден или что надо менять его диаперы, и от любви, хорошего отношения, чувства ответственности мать, отец, няня или другие поблизости находящиеся соглашаются это делать, удовлетворять его желание много раз в начале его жизни. Но как только возникает конфликт желаний—между усталостью матери и нежеланием ребёнка заснуть—сразу становится ясно, что все желания всех неисполнимы, и что воля одного преодолеет волю другого тем или иным способом.
35. И только очень глубокая рефлексия, очень глубокое знание и понимание жизнемира, опыт позволяют понять, что, отойдя от физического заставления (или ситуации добровольного подчинения, как в случае с желаниями молокососа-ребёнка), ты переходишь в ситуацию, когда ни один первичный импульс твоего желания не исполнится именно так, как ты желал, ни в случае прямого заставления-приказа, ни в случае дизайна процесса участнического… И как тогда быть? Необходимо понимать, что каждое желание—не одно, а их много; во-первых, каждое желание—это дизайн образа целого жизнемира, возникающего в твоём мозгу, в котором как можно больше элементов связаны. Так, к примеру, ты желаешь богатства, много денег, но не на необитаемом острове… Это во-первых. Так, после кормления ребёнок может всё равно плакать, а родители—не понимать, что необходимо поменять ему подгузник…
36. Второй момент понимания—это что делать необходимо процессы осуществления желаний, нежели сами конечные желания, т.е. что удовлетворяться необходимо не тем, сколько именно денег у тебя оказалось в итоге действий, направленных на осуществление этого желания, а тем, какими именно способами ты решил удовлетворять своё это желание и почему именно ты решил именно его удовлетворять: к примеру, создать великое инновационное производство, которое покорило мир, чтобы подвигнуть большой проект, и использовать деньги для развития своей индустрии, а также для контекста—для благотворительности—для того, чтоб и другие могли включиться в большой проект… ЧтО именно в итоге ты произведёшь своей индустрией—не так уж и важно, это будут разные вещи в разные времена и разной успешности, однако все они будут нужны людям, все они будут иметь свойство подвигать человечество к большому проекту… Вот тогда вот это и есть удовлетворение желаний в большом, альтернативном, не деспотическом мире… Отдаться волне, но и самому её формировать… Это также означает бороться с альтернативными, сатанинскими проектами, ведущими к обратной раскрутке, к возобладанию анти-большого проекта, к скукливанию, нежели развёртыванию мира, к анти-развитию…
Глава третья.
37. Необходимо также обсудить, почему именно многие, казалось бы, талантливые люди, хорошие профессионалы принимают архаичный вариант как свой образ мыслей. Более того, многие из них именно и принадлежат той части мира, в которой часто торжествует как раз альтернативный вариант. Их много и тут, и там. Казалось бы, обычные люди, которые должны бы быть житейски мудрыми и понимать всё вышесказанное, однако, как только вопрос относится к общественно-политическим делам, начинают жаловаться на отсутствие сильной руки или хотя бы харизматического лидера; жаловаться на то, что часть мира, основанная на коллетивном и, где-то, всеобщем управлении, катится в тартарары; что общество портится; в общем, скатываются на уровень архаичного мышления—добровольно или же под воздействием пропаганды—и становятся благодатной почвой для расцвета или хотя бы поддержания деспотии—не у них дома, так по соседству, или же даже и напрямую у себя же дома.
38. Тут мы видим интересный феномен. Все его оттенки невозможно, конечно, описать. Отметим только некоторые. Начнём с общих. Дело в том, что и в альтернативном мире примеры архаично-деспотической системы принятия решений попадаются, и довольно часто. Сколь бы ни развились силовые ведомства там в нечто иное, они всё ещё, по сути своей деятельности, какие-то элементы этой системы сохраняют. Это—раз. Т.е. человеку легко найти отдельные примеры того, что оная архично-деспотическая система, в некоторых случаях, действует и в альтернативном мире. Немножко склонности к неоправданным обобщениям—и готово: человек верит, что и у него дома (если он оттуда) всё так же, как и в деспотии, только ещё более скрыто, ибо ещё более лицемерно, чтоб конспирацию вообще невозможно было бы за руку схватить.
39. Или: если в одном случае сработал деспотизм—то, значит, и всё деспотично, просто до того (остальное) было скрыто (неоправданное обобщение, попытка необоснованной систматизации—«византийский» подтип архаичного мышления).
40. Disempowerment—лишение людей возможности влиять на собственные решения—этому помогает. Если человека не учат, что за участие в коллективном правлении и принятии решений необходимо бороться, а то останешься на обочине—он и не верит, а чувствует только нажим больших сложных обществ, в которых много несправедливости и, более того, иногда принимаются законы, кажущиеся ему несправедливыми, или не исправляются оные из прошлого. А прогресс—движение в сторону большого проекта—исправление законов, успехи на ниве развития—он склонен не замечать. Почему? Потому, что именно такой человек необходим эксплуатирующему рынку, поэтому, даже если школа основная часть культуры и воспитывают борца за участие в оформлении мира и принятия решений, то мелкотравчатые рыночные системы—реклама и т.д.—воспитывают консьюмера, т.е. пассивного мещанина, обывателя, занятого только выбором товаров. Тенденция распространять консьюмеризм у рыночных игроков очень сильна—вот они и пытаются даже в школу залезть и заставить её перестать воспитывать борцов за участие в правлении.
41. Но есть и другая причина-тенденция. Она—в самом устройстве рыночного мира. Ведь этот мир на чём основан? На том, что будет спрос от человечества—и необходимо его удовлетворять, производя и поставляя товары. Ну и чтобы эта система не прекратилась—необходимо воспитывать спрос. Но какой спрос выгоднее воспитать? А тот, на который легче реагировать. Спросом необходимо управлять. Поэтому спрос на некоторые товары, к примеру, на автомобили, не портящие окружающую среду, сдерживается и отодвигается, а на другие—к примеру, новую модификацию виндоуз—распространяется даже путём монополистического навязывания его. С одной стороны, эквилибриум возникает—спросы-то удовлетворены, с другой—огромные несправедливости накапливаются, дисбалансы, иногда подсознательно, ибо, к примеру, в такой системе людям с научными степенями часто невозможно найти работу, соответствующую их квалификации (при этом это есть противоречие в определении, так как означает, что эти степени никому не нужны, ну а если знание не нужно, то его и как бы почти нет, следовательно, либо специалисты плохи, либо избранная ими область неверна, не даёт знания нужного, либо гонятся они за неверным удовлетворением, т.е. просят за своё знание большего, чем мир согласен им дать за него.
42. Либо их предпосылка неверна и примитивна—что мир, хоть и рыночный, обязан им чего-либо давать, а именно такого, чего им самим хочется. Т.е. переворачивают консьюмеризм с ног на голову: только что они были неверно сформулированным предложением, а желают превратиться в неверно сформулированный спрос).
43. Естественно, возникает чувство того, что системой кто-то тайный и сильный управляет извне и лишает тебя возможностей. Ведь так думать проще. Архаичная вера в то, что управление происходит посредством приказа, заставления, насилия, от одного человека—шефа—к другим—нижестоящим—проще, чем понимание систем коллективного управления и, тем более, сознательное участие в них с целью их улучшить. И тут самый важный момент: даже те, кто понимает, что это силы неличностные, даже если их не оболванили рекламой и пропагандой (которым ведь выгодно пестовать архаичное мышление), они всё равно часто не в состоянии в полной мере осознать не только, чтО именно происходит, но и кАк на это реагировать / воздействовать. Причина опять рыночная, касается всеобщей нашей цивилизации, одного направления её развития—а именно специализации, распространённой форме компартментализации, о которой мы уже говорили.
44. Чем человек более специализируется, тем он более перестаёт понимать процессы, происходящие в смежных специальностях, а тем более—в дальних. Человека не учат креативности, умению сопоставить образно то, кАк он в своей области достигает успеха, с тем, кАк другие в других областях действуют, кАк процессы в других областях происходят. Тромбонист в оркестре не предположит, что можно постоянно играть симфонию без первой скрипки и дирижёра, без ударных и т.д. Он прекрасно знает, что все они—трудно управляемые личности, которых, чтобы собрать их деятельность воедино, необходимо мотивировать тем, что каждый из них делает наиважнейшее дело, выкладывается полностью в рамках своей партии и даже вне этих рамок—духовно участвуя в опыте других исполнителей, даже когда его инструмент молчит.
45. Однако он часто предполагает, что политически мир управляется только лишь дирижёром, а члены оркестра—марионетки. Конечно, и такое может случиться—скажем, оркестр заставляют что-то сыграть под дулами. Но это обязательно скажется на музыке, и это не может происходить постоянно.
46. Итак, узкая и всё сужающаяся специализация, вкупе с недостатками в обучении креативности, а именно недостаточным умением сопоставлять свой тип деятельности со смежным и дальним, обсуждать их общности и различия, ставить себя на место управляющего, а свою деятельность—на место управления—приводят к этому феномену, когда развитые профессионалы имеют сверхнедалёкие наивные представления о том, как управляются общества. Прибавьте к этому их подпадания под волны пропаганды и рекламы—и готово. Это похоже на Шерлока Холмса, который был гениален во многом но, по словам доктора Уотсона, думал, что земля—плоская. Хотя это и противоречит системности знания. Он мог не задумываться над формой земли, но, если он был Шерлоком—то, задумавшись, должен был прийти к выводу о том, что она шарообразна. Но не все люди Шерлоки, и много есть врачей, музыкантов или бандитов, которые всерьёз предполагают или делают вид, так как им так удобнее, что мир управляется из одного—овального там или какого другого—кабинета.
47. В связи с примерами из рыночной системы отметим также и ещё два момента: почему же, скажет внимательный читатель, на рынке рекламируются часто не личности, а безличные бренды? Не противоречит ли это той мысли, что неверная рыночность культивирует архаическое правление? Нет. Дело в том, что всякая мысль дана в динамике. Человек, мыслящий архаично, не обязательно видит некоего деспота-лидера над каждой структурой. Он просто начинает превращать в образ деспота-лидера каждый, даже сложный субъект, с которым имеет дело. Или комбинирует оба подхода. Так, брэнд ТНК (транс-национальной корпорации), по его мнению, начинает действовать, как один единый деспот-лидер. Государство—тоже. Конечно, если спросить такого архаика, считает ли он, что ТНК, США или ЦРУ управляются каждый одним деспотом, поставленным над ними, или же они являются сложными механизмами, со звеньями из личностей, настолько крепко связанных между собой, что они действуют слаженно, как единый деспот (что тоже есть фикция)—архаично мыслящий человек попадёт впросак. Он не решит это противоречие. Он не хочет решать его. Откажется. Для него его не существует. Суть его мышления—не в аналитике, а в том, чтобы упрощать сложные субъекты и представлять их едиными волевыми конгломератами, отделёнными от простых смертных и имеющими почти неограниченную над ними власть, тогда как последние—полностью или значительно обезвластнены и не имеют практически никаких рычагов воздействия на собственную судьбу. Этот уход от власти есть также и уход от ответственности: «моя хата с краю», приятный тем, кто не хочет принимать всю усложнённость сегодняшнего бытия. Руки надо мыть с мылом.
Глава четвёртая.
48. Именно так развивается конспирология: образ единого деспота-субъекта развластняет (disempower) человека, а образ тайного деспота во главе единого сложносоставленного деспота позволяет ему и не пытаться овластняться, ибо тайна и секрет развластняют вдвойне. Так возникает благодатная почва для расцвета дополнительных конспирологических мифов, к примеру, о том, что США и ЦРУ управляются Британией и МИ-6, а не наоборот. Тут сохранена внешняя «логичность» архаики, и структурная—малое управляет большим («голова»—«туловом»), а не наоборот, и культурологическая—родитель управляет отпрыском, а не наоборот. Это берётся на вооружение пропагандой, чтобы ещё более укрепить архаичное мышление в умах.
49. Отказ от классовой теории вкупе с выбрасыванием в урну марксизма-коммунизма и с возвратом к религиозности помогли этому всемирному откату, ведь вместе с водой был выброшен и ребёнок и объявлен нелегитимным: методология мышления, предложенная Марксом и затем развитая в 20-м веке (скажем, сложный системный подход), оказалась порченой неудачей советского опыта.
50. Те, кто начинает анализировать и объяснять, что даже наш мир не един и даже Северная Корея не едина, как кулак, под управлением дуче чучхелей—если они искренни—всегда больше поймут в устройстве мира. К сожалению, многие из них это делают, если и начинают делать, из-за того, что пришло время рассуждать так, из-за привходящих обстоятельств, нежели из-за истинности метода (как в басне Гоша или Айгекцы про времена, когда змея жалит, и времена, когда она даёт мудрые советы). В итоге, якобы поступая аналитически, на самом деле они и дальше укрепляют архаическое мышление, так как тут же перестанут использовать такие доводы и аргументы, если прагматическая надобность в них исчезнет и, наоборот, возникнет таковая представлять общества едиными кулаками. В данном случае архаическое мышление укрепляется непоследовательностью анализа, а именно тем, что прагматический мессидж, сообщение, которое такой анализ посылает аудитории, заключается в том, что, так как сегодня поручено анализировать так, мы будем анализировать так, а если завтра будет поручено это делать иначе, мы будем делать иначе—т.е. опять речь не идёт о честном анализе. Именно это и является целью архаизологов мышления—показать обществу, что честной и серьёзной науки в области общественно-политических явлений не существует, а только служение деспотическим силам—тем или иным, «своим» или «врагам». А раз не существует, то и любые аргументы, что это не приказ и не заставление—пустышки, всего лишь спекуляция.
51. Второй момент, который рыночность выпячивает, заключается в том, что личное заставление, физическое насилие дорого. Именно поэтому финансово-материальная кооптация, наказание рублём и становятся основным методом заставления, нежели прямая физическая опасность, в деспотическом мире. Наказывать, поощрять или угрожать рублём—дешевле. Но другим и главным методом снижения затрат—повышения эффективности заставления—являются, конечно, культура и образование. Необходимо человеку внушить, что, если он не подчинится деспоту, его накажут рублём, если не уничтожат, а это почти столь же катастрофично и равно потере физической. Деньги и материальные блага, «имение», собственность становятся частью тела в такой архаичной культуре, в такой системе образования. Их отсутствие или наказание ими чуть ли не напрямую воздействует на рецепторы болевых ощущений.
52. Конечно, это не обязательно делать прямым текстом. Достаточно оторвать то, чему обучаешь (там, чувства Наташи Ростовой), от того, как поступаешь и как происходят процессы: отметка «по знакомству», подарок и деньги учителю—иначе будет плохая отметка—которая ещё недавно могла быть получена розгами, физическим—а значит, и теперь сохраняет психологическую значимость физического воздействия. И этого достаточно. Мессидж будет хорошо усвоен. Поэтому и прямой текст не столь важен. Важны ножницы между ним и реальностью. Чем они шире, тем лучше благодатной, веками культурно подготовленной почвой усваивается мессидж о том, «какова реальность». Ведь текст тогда становится иррелевантным и отбрасывается, как ненужный, а «реальность» (сконструированная) выпячивается.
53. Именно такая система позволяет некоторым деспотиям ограничиваться нечастым, статистически говоря, применением прямого насилия, а между тем—не только отсутствием широкоформатных выступлений против деспотии, но и поддержкой её, сравнительно дёшево обходящейся деспоту, и возникающей благодаря культуре, образованию и кооптации через материально-финансовые блага. Интернет и открытость миру предлагают альтернативу. И чем более дорогим станет управление, чем более часто придётся применять прямое физическое насилие, тем менее устойчивой окажется система. Именно этим объясняются исторически относительно недолгие периоды массового прямого физического насилия: периоды геноцидов, продолжительность нацистской Германии, Культурной революции Китая или пиковый период массового геноцида в СССР, устроенного под знаком сталинского правления. Но и этих периодов и жертв достаточно, чтобы существенно отодвинуть человечество от реализации большого проекта.
54. Чтобы не допустить кризиса из-за дороговизны и дальнейшей невозможности системы, построенной на прямом массовом насилии, также используются культура и образование, пестуется культура насилия. Если человек с детства привык к тому, что насилие—в порядке вещей, то, чтобы его применять самому, когда он будет кооптирован в силовую структуру ради материальных благ, он не потребует дополнительной платы и будет рад любому поощрению в ответ на своё участие, свою долю в насилии. Удешевить физическое насилие—другая задача деспотии. Похоже, наиболее упешный алгоритм для этого сегодня выработан Исламским Гоударством. Да и до этого—дети-солдаты африканских войн были таким алгоритмом.
55. Естественно, способами отказа от прямого массового насилия, как слишком дорогого, при этом сохраняя насилие как основной способ отношений в обществе, являются также замена, если возможно, насилия угрозой его, а не осуществлением, перевод насилия из физических областей в психологические, а также сохранение прямого насилия в тех областях, где оно менее вероятно, что вдруг выстрелит негативной для насильника обратной связью, и отказ от него в более рисковых областях.
56. В отсталых обществах физический труд дешевле, чем другой. И если в развитом альтернативном обществе легче самому купить билет на самолёт он-лайн, то в отсталом деспотическом дешевле послать в агентство «служивого», «раба», «человечка». В развитом няня—дороже, чем детский сад, в деспотическом—наоборот (поэтому в развитые хитрюги «зайчики» привозят нянь-нелегальных мигрантов, нянь-рабынь). Именно поэтому также в деспотическом обществе расцветает проект анти-развития, ибо движение в сторону прогресса с необходимостью увеличит цены на применение физического воздействия, даже невинного контакта. Именно поэтому интернет, уменьшающий необходимость физического контакта, есть настолько опасный для деспотии инструмент, одним своим наличием делающий деспотию более дорогостоящей и проигрывающей в соревновании с альтернативой.
57. Архаическое мышление не только персонализует власть и закон, физикализует и материализует—оно также и не в состоянии мыслить нюансами. Один пример мы уже привели—об эквилибриуме между общественным и личностным: архаичное общество—на официальном уровне своей идеологии—заранее объявляет о примате общественного над личностным, ради сохранения общественного. Но это якобы общественное, якобы государственное, а на самом деле—против прав отдельного жителя, личности, индивидуума, и во имя группы лиц во главе—хунты. Искать баланс такому обществу вилы также и потому, что слишком сложно. Вот ещё пример. Предположим страну А, которая не согласна со страной Б по ряду вопросов, однако решила сотрудничать с ней в некоем новом вопросе. Для представителя архаического мышления это—победа страны Б и означает, что страна А проиграла все свои позиции по предыдущему ряду вопросов, в которых она не сотрудничает с Б и считает, что Б неправа. Понять, что общество безличного закона никого, кроме распоследнего криминального преступника, а тем более другие общества, страны и государства, не будет списывать со счетов за отдельные ошибки их лидеров, а будет, различая различные оттенки отношений, наказывать в одном случае, поощрять в другом, сотрудничать в одном случае и отказываться от партнёрства в другом—они не в состоянии. Такой абсолютистский максимализм похож на то чувство, которое бывает у детей, которых—справедливо ли, нет ли, наказали родители, когда они из-за этого хотят покончить с собой, убить родителей или, в крайнем случае, убежать из дому: такой инфантилизм не видит перспективы, не видит широты, не видит сложности. Одно событие занимает весь кругозор, перекрывает перспективу, заставляет всей психике сфокусироваться только на нём и по воображённому масштабу кажется равным многочисленным другим—если не всему миру просто вообще.
58. Нужно ли говорить, что на самом деле этот максимализм—чаще просто приём троллагандизма, нежели сущностен, и если страна Б поступит также, как страна А (т.е., будучи не согласна в одном случае, несмотря на это решит сотрудничать в другом), и при этом страна Б есть «нашенского» типа (деспотичеки-пирамидальная)—то её троллагандисты, вполне в духе Оруэлла и других, хорошо описавших всё это, будут переписывать историю, чтобы показать, что страна Б усюхда поступала так, нежели вдруг, волюнтаристически, сделала разворот на 180 градусов. Вспомним сталинский разворот 1939 года—объявление нацистской Германии союзницей—а затем вынужденный разворот обратный 22 июня 1941 года.
59. Т.е. обратим внимание, что намного менее вероятно, чтобы страна Б решила своим троллагандистам приказать проповедовать, что она «гибка», нежели что она усюхда поступала со страной А точно так, как и поступила вновь. Почему? Гибкость—не комплимент? Гибкость не есть признак принципиальности? Да. Потому что образ прямой неостановимой силы—образ насилия и заставления—противоречит образу гибкости. Гибки—пресмыкающиеся, мимикрирующие хамелеоны. А Сила—негибка, ибо сильна, и в гибкости не нуждается.
60. Понятие «перспективы» тут очень важно: учитывая, что деспотический закон волюнтаристичен, т.е. непросчитываем, как воля Аллаха, как судьба (только не на лбу написанная, а волюнтаристически Аллахом для смертного избираемая в каждом своём мгновении); вера в него незамедлительно приводит к отказу подданного от попыток совершать действия, изменяющие будущее или приближающие желаемое будущее. Итог: расцвет прогнозирования, более напоминающего гадание на кофейной гуще: ведь прогнозист обрисовывает будущее, как бы, как если бы его самого в нём не было. Таким образом, даже если бы и не было нужд пропаганды деспотического строя и спекулирования политической мифологией, прогнозисты в нём (и вообще архаически мыслящие аналитики, политологи и вся эта братия) быстренько превращаются в пикейные жилеты, гадающие, класть или не класть палец в рот Бриану. И предлагающие своё предложение кому-либо, чаще—своему архаичному государству—выразить тот или иной прогноз (какой ни пожелает платящий и танцующий) за вполне умеренную мзду. Мы – не строим будущее, мы – его вам надиктовываем. Сказано: 86 процентов, будет 86 процентов!
Глава пятая.
61. Также важно отметить особое отношение архаического сознания к области международных отношений и, особенно, к понятию «международного закона». Вначале обрисуем статус этого закона. Международное законодательство—менее развитая область, чем внутригосударственное законодательство, хотя и развивается в последнее время с огромной скоростью. Оно зиждется, часто, на балансе, характеризуемом противоречивостью: с одной стороны, страны принимают на себя обязательства, подписав соглашения. С другой, эти соглашения действуют ровно постольку, поскольку страна, их подписавшая, согласна им следовать, и нарушаются, как только и если страна посчитала, что ей выгоднее его нарушить. И что наказание за нарушение будет меньшим, нежели выгода от него. Таким образом, международный закон хрупок, более хрупок, чем внутренний. Во внутреннем есть системы заставления, чтобы житель следовал законам. В международном таких систем меньше. Но копнём поглубже: мы знаем и во внутреннем немало случаев, когда системы не срабатывают. В конце концов, любой случай криминала—нарушения закона—есть случай его не срабатывания. Можно предположить, что есть очень много случаев, которые оказываются не адресованными, и тем, кто их совершил, удаётся проскользнуть «зайчиками». И всё же вся система внутреннего правления—от культуры до систем подавления и власти—полиции и суда—работает на то, чтобы не позволить нарушения закона (имеются в виду альтернативные общества и безличностный закон—т.е. та ситуация, как «должно быть» в «нормальном обществе». В деспотическом и всё это уже тоже, как мы описали выше, не так).
62. В то же время, специфика международного закона очень важна для развития большого проекта: если во внутреннем законе в силу исторических обстоятельств человек бывал часто настолько замордован, и суверен зижделся на такой голой несправедливости, что овластнение личности обратно, чтобы соответствовать идеалу безличностного закона, может оказаться очень сложным, то в международном законе, в силу того, что его субъекты-официальные создатели—государства—немногочисленны, мы имеем дело с ситуацией, когда участники этого закона а приори чувствуют властность свою. Они или транслируют свою властность, чувствуемую ими по отношению к их внутреннему населению, вовне, или же свою военную мощь воспринимают как властность. В итоге международный закон моделирует «курултай», «хунту», «круглый стол короля Артура», «коллективное правление», которое является намного более развитым и прогрессивным, чем единоначалие, способом правления[5]. Именно в этом смысле один из самых сложных случаев международного закона и коллективного правления—Европейский Союз—и является одной из лучших моделей большого проекта в реальном мире.
63. В случае нарушения международного закона «полиция», если «придёт», «придёт» не «сверху», а «сбоку»: либо другая страна (или ряд стран) предпримет/ут что-либо, чтобы наказать страну-нарушительницу ненасильственным (вернее, менее насильственным, чем война—хотя бы на первом этапе) способом (скажем, санкциями). Либо они должны начать войну против нарушителя. А это дорого и антигуманно. Поэтому в этой ситуации также, как и в случае с нарушением внутреннего закона, стремятся к созданию системы культуры следования законам: чем больше стран согласны, что нарушение имело место, тем меньше шансов проскользнуть «зайчиком». И суть международных законов движется от тех, которые регулируют сугубо отношения между странами, к тем, которые регулируют внутреннее устройство, внутренние системы стран, так как утверждается, что эти аспекты их систем влияют напрямую на другие страны. Именно в этом суть всего тела законодательства о правах человека и всего великого тектонического сдвига международных законов последнего периода человеческой истории в сторону официального, легитимизированного права вмешательства в дела других стран. После второй мировой войны по ряду причин возник неперсонализированный и неписаный закон, который утверждает, что если одна страна плохо обращается со своими жителями, то от этого плохо многим другим странам и, в конечном итоге, всему человечеству. Т.е. такая политика напрямую мешает осуществлению большого проекта. Именно имея этот закон в уме, создают законотворцы новые международные законы и традиции их соблюдения.
64. Именно против этого закона, как мы знаем, выступает деспотическое государство: не вмешивайтесь в то, что я творю внутри, говорит оно. Не ваше собачье дело. Вы обязаны продолжать пожимать мне руку, хоть я и был бы нерукопожатным, если это нам обоюдно выгодно. Однако есть целый ряд стран, которые с таким подходом не согласны. И они-то и составляют международное общественное мнение. Они-то и делают некоторых лидеров (и страны) нерукопожатными. Конечно, если б у них не было сил этого делать, этого бы и не произошло.
65. Но тогда деспот выдвигает любимую тяжёлую артиллерию—аргумент про «двойные стандарты». Он хочет показать, что и те сильные страны, лидеры, которые якобы зиждутся на безличностном законе, поступают волюнтаристично в своей внешней политике. Да, они не всегда поступают принципиально. Но, если измерить все случаи и учесть все факторы, включая ошибочные решения и действия, в большинстве случаев понятно, как и почему они поступают. Как уже говорилось, безличностный внутренний закон обеспечивает, если соблюдается, более справедливое (и, в конечном итоге, удачливое, здоровое и богатое) общество, нежели волюнтаризм и деспотизм. Это доказано историей на данный момент. Поэтому и по многим другим причинам такое общество будет намного меньше совершать неверных, несправедливых внешних шагов, оно будет менее склонно нарушать великую тенденцию развития международных законов, которую я описал в предыдущем параграфе. «Намного меньше» не означает «никто, совсем и никогда». Но, даже если считать эксцессами некоторые поступки США и «Запада» за последние десятилетия, в целом, мы видим и знаем, человечество намного меньше воюет сейчас, чем когда-либо в прошлом. Просто оно больше узнаёт об этом, благодаря интернету, и наивным кажется, что крови льётся больше, чем раньше.
66. И однако ошибки необходимо исправлять, хотя иногда они бывают слишком дорогими. Именно компартментализованность, нежелание необоснованно обобщать, готовность не совершать ошибку вновь (готовность эта прямо пропорциональна степени коллективности управления—степени равномерности разлитости управления и власти по системе) и помогают устранению ошибок. Если, совершив раз непотребство, я буду сидеть и посыпать голову пеплом, так как весь мир бардак, всегда был, есть и будет—это не выход. Если нет мирового полицейского, который меня накажет—беда. Однако не выход также, если я, разжижив свою волю, позволю всем и любому совершать непотребства, так как сам-то ведь уже совершил. «Если кто-то что-то непотребное сделал, то и мне/другому дозволено»—худшая максима архаичного мышления. И важный троллагандистский приём, позволяющий деспотической системе, полной архаичных сознаний, катиться по спирали антиразвития. Гори оно всё огнём!
67. Итак: архаичное сознание, не верящее в безличностный закон, тем более не верит в международный. Эта сфера для него—только лишь сфера, где силовые стычки происходят между государствами, которые сталкиваются и разбегаются, как шары на биллиардном столе. Если кто-то не нарушает международный закон—то это для них фарисейство и признак слабости. Или—закона нет, просто сложившаяся ситуация выгодна данному игроку, и он прикрывается утверждением, якобы ситуация соответствует закону, как фиговым листочком. Если кто-то нарушает—то, значит, закона и правда и нет и не было, и значит это тем более сигнал, что самим тоже можно и нужно и пора нарушать. Хотя как можно нарушить то, чего нет. Но, ради фарисейства, те самые, что утверждают, что международного закона нет, и нарушают его, «почему-то» утверждая, что действуют в соответствии с ним. Было бы интересно и важно проанализировать, почему. Неужели ради малой выгоды сиюминутного обмана аудитории—тех из них, кто обманется? Или из-за глубинного уважения к самому понятию «закона», уважения, впитанного с тысячелетней человеческой культурой, уважения, простирающегося по всему ранжиру типов человеческих в обществе—от «законопослушных» вплоть до тех, кто признаёт только лишь «воровской закон»? Уважения, которое заставляет поклоняться оболочке понятия (слову «закон») даже тогда, когда его суть изнасилована и опорожнена?
68. Более того: в международных отношениях есть понятие «дилеммы безопасности». Его суть в следующем: так как страна А не доверяет стране Б, и может предположить, что страна Б готовится к нападению, то страна А вынужденна (и это будет мудрый шаг) напасть первой, или во всяком случае всё время готовиться к такому повороту событий. Данная дилемма зиждется на недоверии. Способом углубить недоверие является отсутствие коммуникации. Поэтому любой акт в сторону автаркии углубляет недоверие.
69. Способом уменьшить недоверие является развитие системных глубинных связок, взаимных зависимостей. Расцентровка связей. Именно эта система взаимных зависимостей свела шансы нападения друг на друга стран «Запада» к нулю, таким образом подтвердив предсказание Канта (которую у нас преподносят как: «демократии не воюют друг с другом») и превратив его в один из немногочисленных «природных», т.е. эмпирических, но также и постулируемых, т.е. нормативных, законов не только международных отношений, но и всей политической науки в целом. Это закономерность, которая чуть ли не имеет право именоваться законом в изначальном смысле, т.е. объединяет наблюдаемое и желательное, и притом действует, как бы, без видимых систем заставления, а таких случаев в политической науке и социологии, как мы знаем, почти нет.
70. Развитие взаимных зависимостей может привести к потере идентичности группы Б, если она менее сильна идентичностью, нежели группа А. Выше мы уже рассматривали эту проблему, её статус, и указали на способы борьбы с этим. Идентичность автаркии погибнет, и погибнет более катастрофично. Или автаркия разрушится и погибнет, или же, реформируясь, она не приобретёт навыков сохранения собственной идентичности в плюралистической ситуации множества идентичностных возможностей и вызовов, и возникнет реальная угроза её растворения. Восточная Германия как идентичность исчезла. То же произойдёт с Северной Кореей когда-нибудь. Необходимо открыто развивать все связи и собственную идентичность единственным способом—предлагая от имени собственной культуры общечеловеческие проекты, или хотя бы проникая в последние вкраплениями собственной идентичности (как это делает, на современном этапе, армянская идентичность)[6].
71. Между тем, модель биллиардных шаров вкупе с остальными элементами отношения архаичного сознания к идее международного права напрямую ведёт к укреплению веры в конспирологию. Модель биллиардных шаров вновь предполагает чёткую пирамидальность «шара» (квадратуру круга), у которого во главе—«суверен», который только и имеет право заниматься—и занимается—международными отношениями. Она отрицает то, что международными отношениями—в системном смысле—тем более в нашу эпоху—занимается каждый житель общества. И что судьба каждого жителя каждого общества входит в компетенцию международного права. Если же нам кажется, что страна как единый снаряд решает и действует, то, в ситуации, когда нам кажется, что её лидер «слаб» (ибо, к примеру, сменяем слишком часто—раз в четыре года или в лучшем случае—в восемь, а это—выборы—не даёт ему, якобы, сосредоточиться на важных международных делах[7]), чтобы разрешить когнитивный диссонанс, мы вынужденны придти к выводу, что страной управляет кто-то другой, другая «персонализированная персона» (не институции, ибо как они могут быть субъектом, нам непонятно: в нашем сознании они не могут действовать, если не отдан приказ суверена, также, как тело не может жить, если в нём не течёт кровь[8])—решительный и беспощадный, но скрытый, секретный, тайный. А может, и всем миром. Круг замыкается.
72. В то время, как развитие международного закона идёт в сторону дальнейшего укрепления тенденции действовать в международной области в соответствии с законами, правом и справедливостью, деспот и архаист работают в сторону его размывания и исчезновения—точно так же, как работают в сторону размывания и исчезновения безличностного внутреннего закона. Они также ретроградны, как идолопоклонство было по отношению к единобожию. И, к сожалению, им чуть ли не удаётся более или менее положительную тенденцию укрепления и дальнейшего развития безличностного международного закона превратить в вопросительную: а не сломается ли он вновь раз и навсегда? Ибо по поводу этой повестки все деспоты и архаисты, все наивные, узкие специалисты и неграмотные легко объединяются, солидаризуются. Ибо разрушать легче, чем созидать. И представлять нечто примитивнее, чем оно есть, легче, чем воображать сложность во всей её сложности. Но чтобы противостоять этой тенденции, необходимо реформировать, делать более эффективными и ускорять инновационные системы образования.
Послесловие.
73. Необходимо отметить, что всё вышеотмеченное—это доведённые до какой-то логической остановки элементы образов деспотии (тоталитарно-архаического общества) и альтернативного ей, либерально-демократического общества. Люди в различных ситуациях поступают в соответствии с образом, логикой, философией деспотии. Я взял и проанализировал такие поступки, вычленил их возможные мотивации и эскизно провёл линии, соединяющие их в более логический образ, нежели они предстают наблюдателю, если брать их отдельные проявления. Это, конечно, модель. Между сложными, «толстыми» переменными её—«физическое», «неперсонализированное» и т.д.—я провёл соединяющие или разделительные линии. Связал, к примеру, культуру и образование с деспотией. Между этим толстыми переменными—большие дыры. Модель, когда её прилагают к реальности, несовершенна и дырчата. И слава богу. Но если люди в деспотии поступают в соответствии с данной моделью, или близкой к ней, то она из модели превращается в бОльшую реальность. И спираль анти-развития набирает обороты.
74. Наступившее изменение нашей жизни в том, что мы больше не можем жить ради идеи, идея скинута с пьедестала. Человек живёт не ради идеи, а ради ценностей. Ценностей много. Они не могут захватить человека, как одна идея. Не могут его расколошматить, убить из-за того, что он разрывается между двумя идеями. Жить ради ценностей уже заранее требует аналитичности, заставляет рефлексировать. Ценности—грамматика бытия. Жить ради ценностей—означает их рассматривать под лупой, себя, свою жизнь, свои поступки—прошлые, настоящие и будущие—и таковые всего жизнемира, всего человечества, отмеряя, предполагая, измеряя, моделируя, обсуждая, продвигает ли осуществление той или иной ценности, той или иной системы ценностей реализацию большого проекта. Ценности постоянно требуют рефлексии над собой, а это означает необходимость создания, салхимизации, сгомункулизации метаценностей. Всё, что без рефлексии невозможно—переводит нас в следующую «плоскость», следующую вселенную, во вселенную «мета». Право—это метаценность. Право относится к ценности и закону так же, как рема—к теме, речь—к языку. Право—контекст приложения ценностей, прагматика ценностей, актуализация их. «Не убий» это ценность, право убить того, кто пытается убить тебя—это метаценность, право защититься от попытки быть убитым—метаценность. Справедливость—есть метаконтекст применения, прикладывания, приложения ценностей, если пытаться рассматривать ценности онтологически, так как справедливость есть рефлексивная актуализация одних ценностей по отношению к другим и мера их соотношений. Применение, приложение, прикладная сторона ценностей—есть одновременно их метасторона.
75. Законы—ценности, и ценности—законы. Ценность только тогда и возникает, как деперсонализированная ценность, когда преодолено видение деспотического права сильного, физического права, права заставления, насилия. До этого—животный страх. Ценность уже заранее требует как обезличивания, так и абстрагирования от личностей, но при этом, для своей вящей приложимости, предполагает наличие всесторонне развитой личности. Ценность—она везде ценность, всегда и всюду, она не меняется от того, применима ли в данном случае или нет. Однако она меняется по-иному, как из кокона раскрывается цветок—из неё в контексте выпархивают метаценности, права.
76. Мы уже говорили, что есть два типа законов человеческих. Один—это то, как человек поступает—изучение этих закономерностей. Другой—это то, как ему должно поступать. Иногда, и часто, первый тип в противоречии со вторым, и тогда первый необходимо менять. То есть менять нечто, близкое природному закону. Менять законы природы! Вторые законы меняют первые! Так, человек любит лгать, но, имея это в виду, необходимо создавать системы, не позволяющие, затрудняющие ему это делать, и в то же время строить мир со знанием, что это есть закон, закономерность, присущая человеку. Но есть и другие законы первого типа—те, которые, наоборот, хороши, однако они находятся в противоречии с законом второго типа, с долженствованием. Так, любовь всегда хороша, но слияние тел до или вне ритуала (создания) семьи во многих контекстах всё ещё является каким-то нарушением, то ли морального, то ли этического принципа, то ли культурной традиции… И иногда даже карается. Иногда даже карается сурово. Так вот, это—наверное, устаревшее долженствование, сковывающее свободу, и, после обсуждения, оно должно меняться в сторону естественного. Естественно, это должно происходить в системном контексте: человек должен учиться также иметь в виду последствия слияния тел. Но наказывать за это—уже давно абсурдно.
77. Первый тип законов человечеством изучается. Второй тип—постулируется. Как видим, связь между ними не всегда прямая. Но в любом случае оба типа—ценности. И единственный способ их актуализовать—оценить справедливость их в каждом конкретном случае, а также в целом и вообще, вне контекста, объектно, онтологично, настолько, насколько это возможно—хотя это всегда будет погоней за несбыточным в абсолютном смысле.
Конец второй части и всего текста
Геворг Тер-Габриелян
2 сентября 2015 г., Ереван—1 октября 2015 г., Санари-сюр-мер—15 января 2016 г., Ереван
[1] Системо-мыследеятельностная методология
[2] См. «2014»: https://gtergab.com/hy/news/essay/2014/87/ (на армянском языке)
[3] Американцы довели эту свою установку, ценность того, что лгать всегда плохо, независимо от контекста, до совершенства, иногда вызывающего смех и слёзы, когда, к примеру, в заявке на визу включают вопрос: «являетесь ли вы террористом?». На самом деле посылы к такой прямизне глубоки, и связаны, конечно же, с понятием инфраструктурной власти: ты можешь обмануть, но если поймаем—хуже будет, чем если б не обманывал сразу и не поехал бы к нам, увидев этот вопрос. Ещё одна чёрточка в досье. Но это только одна линия рассуждения, на самом деле посылы там и ещё глубже. Однако оставим их обсуждение для другого раза. Есть и другие аспекты применения данной ценности. У американцев эта же установка также и не позволяет существовать многим формам юмора и шуткам (к примеру, в самолёте—что у меня в сумке бомба—впрочем, эта шутка стала запретной по всему миру; так, из культурного, запрет превратился в цивилизационный), и вообще формирует то, что называется «политическая корректность», что является одной из причин того, почему многие «наши» «там» себя чувствуют связанными по рукам и ногам и поэтому «искренне» не могут понять, а почему деспотия—тут, а не там?; и над чем так любил когда-то смеяться Задорнов, пока проблема Украины не повлияла на его генетические взгляды.
[4] См. о рациональности: https://www.gtergab.com/ru/news/media/what-is-rationality/95/
[5] См. https://gtergab.com/ru/news/essay/banditism-and-pillage/97/
[6] См. итоги последней креативной игры ноября 2015 г. (на арм.):
https://gtergab.com/hy/news/projects/the-networkstate-game-november-2015/120/
https://gtergab.com/hy/news/projects/the-networkstate-game-2-november-2015/121/
[7] На самом деле если суверен персонализирован—если единичный лидер занимается всеми вопросами—то никакой жизни не хватит, и сутки земные узки, чтоб стать эффективным менеджером.
[8] Трудность воображения сложного институционального субъекта и искушение сведения его к единому суверену, искушение замены, скажем, «Германии» понятием «Меркель» или воображения «Германии» как незначимого фактора в ситуации принятия решений со стороны понятия «Меркель» обсуждалась нами в креативной игре «Армения» в 2010 г.: см. https://gtergab.com/files/uploads/methodology/40.voynaimir-feb-2010-2014-reworked-to-publish.pdf
